Возвращение в Терпилов

– Занимался? – Силуанов вздрогнул, словно его щекотали. Он энергично приподнялся на кресле, схватил со стола изящную серебряную ручку, и с живостью стал вертеть её в руках, не сводя с меня пристального взгляда. Казалось, этот разговор доставлял ему величайшее наслаждение. – А что же он сейчас не занимается?

– Вот, представьте себе, пропал куда‑то…

– А, так вот как, пропал, – хохотнул Силуанов. – Пропал, и не может заниматься?

– Вы не знаете, где он может быть? – серьёзно спросил я.

– Нет, не знаю, – в том же тоне отозвался мэр.

Я хотел ответить, но Силуанов так и покатился со смеху. Он смеялся заливисто, задорно, нараспашку, держась за бока и всем телом колыхаясь от удовольствия. Это был смелый, торжествующий смех, смех холёного, сильного и самоуверенного человека. Он смеялся надо мной и моим расследованием, смеялся над Сашей, попавшимся в расставленные для него сети, смеялся на Ястребцовым, который со своими нелепыми принципами был уверен, что удержит его, Силуанова, в своих тисках… Безо всякого сомнения он давно уже ждал той минуты, когда сможет, наконец, вдоволь покуражится надо всеми – над своими врагами, союзниками, которых он обманул, над теми, кого всё это время водил за нос, заставляя быть пешками в своей сложной и большой игре. Я молча встал и, сопровождаемый этим безудержным, задыхающимся смехом, вышел из кабинета.

Мартовское солнце задорно искрилось в лужах, чистое, словно вымытое небо озарялось лучами нежного весеннего света, и тёплый весенний ветерок ласково обдавал лицо, согревая лоб и щёки своим свежим дыханием. Казалось, вся природа смеялась вместе с Силуановым, казалось, и она радовалась триумфу зла…

Мне больше нечего тут было делать. Прочь, прочь из этого проклятого города!

Глава тридцать восьмая. Пьяненький. Полное поражение. В Москву!

От мэра я отправился в редакцию «Терпиловки». Перед глазами плыли выщербленные тротуары с грязными лужами, серые дома, косые лавочки, облезлые столбы… Как же я ненавидел теперь всю эту терпиловскую неустроенность, бесхозность, всё это подлое, бессильное, трусливое скотство!

На центральном проспекте, возле Партизанской площади, выступал уличный певец, вокруг которого собралась уже порядочная толпа. Я подошёл ближе. В центре людского скопления была установлена стойка с микрофоном и помещены на клеёнке два потёртых динамика. Открытый гриф гитары, линялое алое нутро которого напоминало рваную рану, был брошен прямо в лужу на мостовой. На подкладке уже блестели несколько монет. Певец – чрезвычайно худой паренёк лет двадцати, с большими голубыми глазами, в которых застыло измученное выражение, с жёлтыми грязными волосами, обрамлявшими узкое, болезненно‑худое лицо, навытяжку стоял перед микрофоном, обхватив его костлявыми пальцами.

– И в то, что круглая земля поверишь ты, Катюша, красавица моя… – пел он хрипловатым, сорванным голосом. Эти бессмысленные слова как‑то особенно раздражили меня теперь. Я не сдержался и сделал движение, чтобы протиснуться через толпу. Мне вдруг неудержимо захотелось крикнуть певцу что‑нибудь резкое, как‑нибудь оскорбить, задеть его. Но я тут же заметил, что молодой человек не в себе. Он смотрел перед собой бессмысленным взглядом, руки, удерживавшие микрофон, сильно дрожали, изо рта капала слюна.

– Грибов объелся, – смеялись два школьника рядом со мной. – Спайса наглотался, сейчас снова глюки видеть начнёт. Вот, вот!

В самом деле, певец начал быстро и тревожно оглядываться по сторонам.

– Ну издеваются же, – беззлобно ругнулась проходившая мимо женщина в рыжем плюшевом пальто. – Ну что вы ржёте, а? Ему же плохо!

– А что, мать, может, весело ему! Чего мешать? И ты веселись! – ответил ей стоявшей в толпе пьяный мужичок с морщинистым красным лицом, по виду слесарь или рабочий. – Давай, ну давай плясать!

Он первый расстегнул ворот тулупчика и сделал несколько неловких приседаний, в такт им ударяя в ладоши. Женщина с ироничным осуждением качнула головой, и поспешила дальше по улице. Школьники бешено зааплодировали мужичку, видимо, радуясь новому развлечению.

– Катюша, не узнал тебя. Я не узнал тебя, когда была ты рядом, – тем временем подтягивал певец гнусавым дискантом.

Уже не в силах наблюдать эту больную, сюрреалистичную картину, я выбрался из толпы и побрёл своей дорогой.