Возвышение Коли Ноликова

— Ого, важный концерт, — обернулся Яков Андреевич к соседке справа. Она, с крашеной сединой, обмахивалась веером. Спросила:

— Почему?

— В прошлые разы журналистов не было. А сегодня есть.

Из смежного помещения стонала и пиликала репетиция. Яков Андреевич развел в стороны полы своего пиджака.

— Ну и жара тут, — сказал Балагуров соседке. Та смотрела вперед и махала своим веером. Тогда Яков Андреевич повернулся в другую сторону, к человеку с вытянутым как лошади лицом и длинными волосами — хотя макушка его была лысой. Он сидел, смежив веки. Яков Андреевич подумал, что он музыкант и решил его не трогать. Однажды Балагуров уже видел одного такого в троллейбусе. Скрипачом оказался. Тоже дремал, будто в ином мире. А кондуктор над ним навис, помешал наверное ноты в голове прослушивать. И тот, скрипач, проткнул ему глаз смычком. С тех пор Яков Андреевич музыкантов остерегался. Они, конечно, люди искусства, проводники между миром высокого и миром материального, но у каждого под одеждой спрятано. Давно, в шестидесятых, ходил слух о стилягах-гитаристах с отточенными смертельно медиаторами из стали. Резали людей за здорово живешь. А возьмите виолончель с ее этим штырем внизу.

Яков Андреевич вдруг представил, как дремлющий сосед просыпается, достает из кармана струну и мягко, ловко забрасывает ее за мягкую шею сидящей спереди дамы. Начинает душить. А что, всё может быть. Свет если приглушат, вполне может. Хотя тут свет не выключают. Это ведь не театр. Театр опаснее. Там во время спектакля в фойе, возле буфета, в коридорах, никого нет — мёртво. Вот где смертушке разгулятися.

Наступило семь. На сцене ни души. Люди в зале стали хлопать с намеком. Тогда вышла тётя в черном платье и объявила начало концерта. И попросила не кашлять, а кому захочется, для того возле двери в коробке лежит пектусин.

Сначала играли пианист, скрипач и датский флейтист — седой, в белой рубашке навыпуск. Мэтр. А наши были молодые, скрипач пухлый, в черном, заправленный, а пианист вообще в концертном фраке. Рядом с ним сидела очкастая девушка и переворачивала ноты на фортепиано.

Яков Андреевич положил руки на колени, так, чтоб видно было, и принялся слегка подрагивать пальцами. Надеялся, что слева, с веером, заметит. Косил глазами. Заметит или нет? Потом бы он сказал небрежно:

— Да, играл давно когда-то.

На краю сцены, свесив ноги, сидела женщина лет тридцати, любовно, с улыбкой, глядя на флейтиста. Яков Андреевич видел только ее профиль — нос кряквой и челку. Она была вся в музыке. Рядом, лицом в зал, сидела еще одна, колени показывала. А перед сценой на корточках ползал тот фотограф, который светлый. Другой, с карманами, был наглее и ходил прямо по сцене вдоль стены. На музыкантов нацеливался и разражался серией снимков. Затвор пружинисто щелкал в самых нежных, тихих местах мелодии.

Одна стоящая — а слушатели стояли, кому не хватило места — дама раздраженно поворачивала к фотографу голову и кривила рот. Фотограф не видел. Он сам кривил рот, будто соломинку между губами гонял туда-сюда. Стоит, гоняет так, затем фотоаппарат к лицу подносит и клац-клац-клац.

Даже одна из тех первокурсниц — с началом концерта она встала — после очередного клацанья молча обратилась к раздраженной даме и, опустив чуть руки с растопыренными пальцами, повела из стороны в сторону головой.

Яков Андреевич закивал ей в поддержку. Первокурсница этого не видела. Внимание Балагурова уже привлекали более действия фотографа, нежели музыка. Что он дальше выкинет? А пианист играл, и лицо его играло гримасами. Со стороны казалось, словно человек усердно, одухотворенно моет посуду. Но какая нотная ткань лилась из-под крышки инструмента!

Музыканты сменились, заиграла другая вещь. Тень от пальцев альтистки трепетала на полу, будто листва от сильного ветра. Другой альтист бородат, невзрачен, его не слышно, но отними — и будет потеря. Пианист остался прежним. Фотограф потерял к ним интерес, он нацеливался на ножку клавесина, на отопительную батарею, на девушку, вставшую у двери в углу сцены. Девушка делала непроницаемое лицо.

Потом фотокор захотел снимать зрителей. Яков Андреевич понял, что хоть тут может противостоять. У тебя ответственное задание? Приказали в редакции осветить событие? Ты у меня осветишь. Когда фотограф направлял объектив в сторону зала, где сидел Балагуров, тот принимался корчить рожи. Завязалась игра. Фотограф делал вид, что хочет щелкнуть правое крыло, но, не спустив затвор, быстро вёл им влево. Яков Андреевич тут же высовывал язык, хватался руками за уши и мотал туловищем. Да еще ногами притопывал от усердия. По плечу его хлопнули. Внимания не обратил. Снимешь ты у меня. Пятьдесят процентов брака! Как он, Балагуров, раньше не сообразил?

Раздраженная дама и первокурсницы уже наблюдали не за фотографом, а за Яковом Андреевичем. Сидящие рядом нервничали. Он поворачивался к ним, подмигивал, кивал на фотокора, а далее резко возвращался к своему занятию.

Альтистка, серьезная, с дулькой на голове, перестала играть и указала смычком:

— Выведите этого человека из зала!