Возвышение Коли Ноликова

Брат его утешал, приносил самосадные яблоки, а то и деньги. Между тем в подполе у Евгения Николаевича покоились дощатые кадки, где под гнетом зрели и помидоры, и огурцы, и капуста, и даже грузди соленые — привет от родимого сына! Евгений Николаевич придумал себе забаву — воображал, что все те овощи суть приговоренные к смертной казни. И вот собирается он, допустим, ужинать — спустится к соленьям с миской, говорит им:

— Ну, чья очередь?

И сам же искаженным голосом отвечает, беря помидоры:

— Нет, нет, только не меня!

— Сегодня исполню твой приговор!

Несет наверх, садится за стол. А если огурцов набрал, то когда режет их, тоже играет:

— Не убивай меня, а-а-а!

— Как палач, обязан выполнить. В приговоре сказано — четвертовать.

Иногда огурцы поют всякие патриотические песни, или наперебой героически предлагают:

— Казните первым меня!

— Ну что же, — вздыхает Евгений Николаевич, — Последнее слово приговоренного к смерти надо чтить.

Бывает, что овощ уже не лезет, хозяин наелся.

— Царь помилование прислал, — говорит Ноликов, но помидор остается в миске только до следующего принятия пищи.

Всё это происходило келейно, без посторонних ушей.

9

— Так когда можно надеяться на… Денежное вознаграждение? — Фокин заулыбался. Кипарисов вложил большой палец между средним да указательным, показал и удивился:

— Ой, что это? Кукиш!

— Как? — Фокин даже на шаг отступил.

— Можно на него масло намазать, — ответил Кипарисов, повернулся и ушел.

Фокину стало плохо. Он, взглядом потеряв в толпе собеседника, вдруг вспотел и растерялся. Уплыли денежки. Голову Фокину будто повело, невидимые подушки сдавили виски, людской шум усилился, приблизился — его можно было тронуть рукой.

Прислонившись спиной и затылком к мраморной стене, он медленно начал сползать. Но тут подошел пожилой, румяный человек в кожанке и резко ударил его кулаком в живот. И Фокину полегчало! Между тем очевидцы схватили румяного человека за рукава и, вскидывая головы, восклицали:

— Позовите милицию!

— Не нужно! — спокойно сказал румяный человек. И Фокин тоже сказал:

— Не нужно. Он, наверное, лекарь. Мне было плохо, а теперь лучше.

— Я народный целитель.

— У меня болит голова! — подскочил интеллигент в очках квадратных. Тумак в голову.

— Спасибо!

— У меня грыжа, ложусь в больницу на срочную операцию, — печально сообщает здоровый дядя с досками, обернутыми газетой.

— Получай!

— Спасибо, всё встало на место! — чуть не поет, радостно.

— А у меня такое, что и не скажешь, — заплакал старичок, подняв к груди сложенные в замок руки. Увесистый пинок.

И, окруженный любопытствующими, целитель поведал свою историю, сам припоминая прошлое и рассказывая лишь малую долю.

В эпоху ламповых телевизоров Иван Заречный был телемастером. Особых знаний по этому делу не имел, а чинил ударом кулака по крышке. И появлялся пропавший звук, исчезали злые полосы, звук становился громче — в зависимости от поломки.

В помещении мастерской на стол вместо скатерти расстилали газету или вырванные из макулатурных журналов листы. Как-то в обеденный перерыв на одном таком листе Заречный прочитал кусок ученой статьи, где говорилось, что организм человеческий подобен механизму и работает на электричестве.

— Как телевизор! — смекнул Заречный.

Дома, в коммунальной квартире, ходил сам не свой. Ум его блуждал — на ком проверить новое знание? Как раз вернувшись с работы, он зашел на кухню — мрачную, крашенную в темно-коричневый цвет, которая ночью превращалась в тараканий ипподром.

Там как раз сосед его, старый книжник Панафёдов, сидел с потрепанной книжкой и пил чай. Чай у Панафёдова всегда был невероятно горяч, в нем едва ложки не плавились. А он пил и ничего. Панафёдов, когда были слушатели, зачитывал вслух понравившиеся ему места.

— Что читаете? — спросил Заречный. Панафёдов показал обложку:

— Домострой, случайно нашел на месте разрушенного частного дома. Свод законов, по которым жил наш человек, купечество. Вот послушайте: "казни сына своего от юности его и покоитъ тя на старость твою и даст красоту души твоей; и не ослабляи, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умреть, но здравие будет".

Заречный — ушки на макушке — слушал дальше, где говорилось о сокрушении ребер.

— Вот где древняя мудрость, — прошептал. И спросил у Панафёдова:

— А что, в старину так и жили?

— Да, — ответил тот, — И здоровее были, чем сейчас!

— Зерно истины, — опять прошептал Заречный, почесывая голову с боков.

— А что вы думаете? Вспомните, как еще пятьдесят лет назад деревня выходила на деревню, слобода на слободу — и начинался великий кулачный бой. Ох и много носов расквашивали, но был, жил тогда в народе здоровый дух! Это, я считаю, из нутра у него идет — народ сам понимает, что ему надо для процветания. На самом деле меня зовут Косых, вы знаете?

И весомо добавил:

— Я носил в себе эту тайну тридцать лет…