Впереди дальняя дорога

Первые минуты, когда Константин Григорьевич вошел в комнату, увидел наш растрепанный вид, поспешно убранную постель, беспорядок, для всех были самыми неловкими. Константин Григорьевич как-то растерянно сник, улыбка сбежала с его лица, он переложил палку из руки в руку, даже попятился к двери, словно хотел оставить нас, смущенный своим несвоевременным вторжением.

Первой нашлась Тоня. Она, без тени смущения, улыбаясь, подошла к отцу и подставила для поцелуя лоб. Только вспыхнувший румянец выдавал ее волнение.

— К самому чаю,— по-домашнему просто сказала Тоня, исключая этой обычной фразой возможные объяснения.

Этот верно найденный ею тон, естественное, непринужденное поведение помогли всем и все сгладили. Спустя некоторое время мы сидели за столом, пили чай и говорили о нашем дорожном происшествии, о вчерашнем удачном выступлении по телевидению Ленки, о всяких последних новостях. Константин Григорьевич тоже смотрел Ленку по телевизору в нашем доме, со всеми дождался ее возвращения.

Оказалось, что он приехал в город, чтобы встретиться с одним давним — еще по институту — товарищем, а тот накануне улетел на юг, в отпуск.

Когда Константин Григорьевич отлучился, чтоб поговорить с кем-то по телефону, и мы с Тоней на несколько минут остались одни, я сказал:

— Поеду домой с Константином Григорьевичем. Хорошо?

— Зачем? — спросила она, поправляя у зеркала волосы.

— Так будет лучше. Надо с ним поговорить.

— Зачем? — опять спросила она.

— В молчанку играть? Не хочу. Вроде струсил. Да и не достойно прятаться. И для меня, и для тебя. Разве мы должны стыдиться?

— Поступай, как считаешь нужным,— сдалась Тоня.— Только, пожалуйста, ничего не переусложняй. Я взрослая женщина. Сама собиралась откровенно рассказать о наших отношениях. Может, все же лучше мне? Подумай...

Почему ей лучше? Жалеет? Хочет избавить от трудного разговора? Мое мужское достоинство запротестовало.

Вот почему я оказался в электричке вместе с Константином Григорьевичем.

— Вы должны знать правду,— приступил я, нарушая затянувшееся тягостное для обоих молчание.

— Какую еще правду? Уже известна,— сухо обронил он.— Самое лучшее сейчас — помолчать.

— Нет, молчать не буду,— запротестовал я.— Поэтому и еду с вами. Вы должны меня выслушать.

— Какая же твоя правда? — иронически спросил Константин Григорьевич. Кривая нехорошая усмешка мелькнула на его лице.

— У меня с Тоней серьезные отношения,— сказал я твердым голосом.

— Прав... Отношения такие, что серьезнее трудно придумать,— согласился Константин Григорьевич, все с той же кривой усмешкой на тонких губах.— Да кто как их понимает. Ведь всякий по-своему. Поэтому нам лучше не начинать разговора. Трудно мне вести его спокойно. Можешь мне поверить?

— Тем более,— упрямствовал я.— Хочу иметь право смотреть вам в глаза. Мне не стыдно! Я люблю вашу дочь. И она любит меня. И на Тоню я имею такие же права, как и вы — ее отец,— запальчиво, может даже наивно, выговорил я, оскорбленный его не сходящей с губ кривой усмешкой.— Она дорога вам. Но теперь и мне она самый близкий человек. Знайте это! Можете думать обо мне так скверно, как хотите. Меня это не особенно тревожит. Важнее мое отношение ко всему, и отношение Тони. Мы вместе отвечаем теперь за себя.

Покачивая головой, он не прерывал моей довольно бессвязной тирады, словно пытался и не мог понять, в чем я, собственно, старался его убедить.

— Как Тоня могла? — горько вырвалось у него.— Так неосмотрительно. Думал, что прошлое чему-то научило ее.

— Не верите в наши чувства? — сказал я.— Обвинили Тоню. Почему только ее? Со мной не хотите совсем считаться?

— В твоем возрасте я уже имел семью,— жестко сказал Константин Григорьевич, рассматривая меня и словно впервые оценивая, что я за человек,— главным механиком в цехе работал. Главным!..— подчеркнул он.— Семейные дела мы тогда решали строже, чем теперь. Нам было не до легкого баловства.

— Вот как! — Меня всего передернуло от его слов.— Что же, по-вашему, я мальчишка и за свои поступки не отвечаю?

— Конечно,— подтвердил он решительно.— За что ты отвечаешь вообще? За какие поступки?

— Я вам сказал, что люблю Тоню. Отвечаю за эту любовь.

— Громкие слова... Он отвечает,— продолжал Константин Григорьевич и пренебрежительно махнул на меня рукой.— Что ты умеешь в своем великовозрастном положении? Крутить баранку? Не хитрое дело. Этому обучают за шесть месяцев. Как ты представляешь свою жизнь? Кто ты, что ты? Ведь в шоферы пошел по случайному порыву. Так и дальше будешь держаться только на порывах? Сегодня у тебя Тоня — порыв. А завтра? Вот что хотел тебе сказать,— и он презрительно покачал головой.— А дочь что же, одной каплей горя больше, одной меньше...

Глаза у него стали угрюмыми. Он не скрывал, как больно ему за дочь. Константин Григорьевич вынул, было сигарету, собираясь закурить, но тотчас положил ее обратно в портсигар и снова кинул на меня угрюмый взгляд.

— Так теперь принято? Познакомился с женщиной — сразу в постель? — сказал он.

— Это ваша дочь,— только и нашелся я.— Зачем же так о ней?

— Да не о ней. О тебе.