«Вратарь, не суйся за штрафную!». Футбол в культуре и истории Восточной Европы

Метафоры проникновения очевидны. Их фантазийные вариации проходят через весь фильм, при этом сильные преувеличения делают его крайне ироничным. Люди становятся предметами, предметы — живыми существами. На кухне всё — и кран, и струя воды в кружке, и палец, свисток, и печенье, и пивная бутылка во рту, и бутылка в холодильнике, приборы в чашке, вилка в кастрюле — демонстрирует проникновение. Соответственно, инструменты и утварь из кухни и ящика на игровом поле используются для проникающего разрушения игроков. Штопор в носу, паровозик, въезжающий в туннель ротовой полости, ножницы, насос для мяча, иголки, перфорирующие голову, — все эти бытовые предметы и действия приобретают новую функцию — инструментов проникновения. По принципу пенетрации игроки вбиваются ударами молотка в землю, а гвозди — в гроб. Гробы же проникают в дом — намек присутствует и здесь. Даже печенье с дырками и зрители на трибунах предстают в таком виде, как будто принцип проникновения стал частью их сущности: например, у них округленные открытые рты и вытянутые пальцы — это видно по крайней мере в одной из нарезок.

Такой способ проведения аналогии — один из творческих приемов Яна Шванкмайера, целенаправленно используемый в фильме «Мужские игры»: наша рациональная цивилизация строится на мыслительном принципе идентичности. Аналогия свойственна примитивным народам и маленьким детям. С помощью аналогий они расширяют свои горизонты и имеют возможность создать определенную картину мира (мировоззрение), то есть сделать что-то, что свойственно человеку, сколько он себя помнит. Человек всегда, в любой ситуации, хочет знать ответы на все вопросы, хочет жить согласно концепции. Благодаря аналогии ребенок, опираясь на то, что он уже знает (и может назвать), познает новые вещи и объекты. Объекты, имеющие некоторое сходство между собой, упаковываются в единый «пакет»: «гром, барабан, стрельба» или «пенис, червяк, змея, рыба». Такое восприятие не исчезает с осмыслением по мере взросления, но оттесняется в бессознательное, а оттуда продолжает воздействовать на нас, трансформируясь в символ или поэтический образ[350].

Например, проводится цветовая аналогия между лицом болельщика, пластилиновыми головами и руками игроков цвета теста, кашеобразным блюдом в кастрюле и печеньями в сыром и готовом виде. Эта аналогия подчеркивает гротескный образ тела, наглядно описанный Михаилом Бахтиным[351], который отличается постоянными изменениями формы и метаморфозами, выпячиваниями и вмятинами, включениями и выделениями, и подходит для создания связи между актами приема пищи и напитков на кухне и преувеличенными телесными разрушениями на футбольном поле. Неслучайно зрителя никогда не видно целиком, его показывают только с помощью приема метонимии — отдельные части тела: голову или руку. Особенно часто крупным планом показывают его жующий или пьющий рот. Через печенья, которые, в некотором роде, вылеплены из его собственного лица, зритель даже метафорически съедает сам себя.

Благодаря повторениям и вариациям — например, когда лепится печенье в форме рыбы — жест проникновения в фаллическом понимании становится символом. И в этом символе кроется зацепка. Начало пенетрации хорошо заметно (например, в кожные покровы человека, а в футболе — в ворота), а конец вторжения — нет. Неслучайно Пер Улов Энквист говорит о вторжении и изнасиловании. Где та точка, в которой проникновение себя исчерпывает, переходит собственные границы и мутирует в трансгрессию — нарушение границ? На игровом поле эта точка создается сеткой ворот, в которую попадает мяч, прежде чем упасть на пол. Сетка останавливает проникновение и предотвращает его превращение в трансгрессию. Если бы не было сетки, основный принцип футбола был бы нарушен. И как раз легкость этого нарушения является предметом фильма Шванкмайера, где в футбол играют без ворот и сеток. Тот факт, что основной принцип футбола, с одной стороны, вездесущ, а с другой стороны, с трудом выделяется, ведет к вопросу, выходящему за рамки критики пьяных чешских болельщиков или тоталитарного «порядка социалистического государства» и его «претензий на абсолютное поглощение индивидуума»[352]. Может ли футбол оказывать компенсаторное воздействие? Может ли он направлять излишнюю энергию, предотвращать агрессию между людьми и тем самым противостоять насилию, как это планировалось в XIX веке, когда изобрели футбол, «чтобы дать возможность ученикам элитных публичных школ проявить свое бунтарство и стремление к борьбе, предоставив им законный способ выразить свои дикие инстинкты — при условии соблюдения новых правил»?[353] Или другими словами — может ли игра, строящаяся на принципе пенетрации, остановить нарушение границ и сублимировать насилие?

Чтобы выполнять эту функцию, футбол должен был сохранить основные признаки игры, сформулированные нидерландским историком Йоханом Хёйзингой в 1938 году: