Время, бесстрашный художник…

Ребенок стоял на паркетном полу,
а зимнее солнце февральского дня
в балконное било стекло.
И он,
непонятною силой влеком,
на солнечный блик осторожно ступил
и сделал еще один шаг.
Ребенок, открыв удивленно глаза,
босыми ступнями несмело ступал
по теплым паркетным брускам,
а зимнее солнце
февральского дня,
подобно шуршанью осенней листвы,
бесшумно текло перед ним.
Ребенок шел по полу, как по воде,
и в стороны руки свои разводил,
и хлопал в ладони, и пел –
да, что-то он пел, этот юный дикарь,
в невнятном языческом пенье своем
то У повторяя, то А.
Дикарь? – но скорее, как юный пророк,
язычник? – нет, юный апостол босой
в рубахе почти что до пят,
так шел он,
неведомой силой влеком,
как будто бы слышал все время вдали
какой-то настойчивый зов.

Ребенок шел по полу, как по воде,

прощался со мной,
уходил от меня
в такую безумную даль,
куда мне не только вовек не дойти,
но даже и глазом одним заглянуть
уже никогда не дано.

«Так дни неслись, так быстро время мчалось…»

Так дни неслись, так быстро время мчалось,
что нам не удавалось наблюдать,
как листья блекли,
и не замечалось,
как успевали листья облетать,
как вновь они раскрыться успевали,
и, с дождиком сойдясь накоротке,
цвела сирень, и сливы поспевали,
и дыни золотились на лотке,
и небо постепенно прояснялось,
и как-то утром, выглянув в окно,
спохватывались вдруг,
и выяснялось,
что снег лежит на улице давно,
что искрится за ближней подворотней,
как елочные хрупкие шары,
не прошлогодний снег,
а новогодний,
в накрапах мандаринной кожуры,

и дети уже возятся с санями,

и не вчера ли выстроенный дом
весь заселен и светится огнями…
Но все это заметилось потом,

когда у нас вовсю сверкала елка,

и мы,
почти совсем уже без сил,
сидели за столом,
и кто-то долго
за тостом новый тост произносил

и говорил,

что можно жить без боли,
и есть к тому достойные пути,
чтоб день начать –
как будто выйти в поле,
и жизнь прожить –
как поле перейти.

«Катя, Катя, Катерина…»