Время бросать камни

— В темный мир хищников заглянули, — сказал Шалаев…

В Екатеринбург Дмитрий Наркисович возвращался довольный многим: познакомился близко с Шалаевым и предметом его истинной любви, поработал, надышался вдоволь лесным воздухом, многое увидел, поднакопил сил в преддверии рабочей зимы.

Самая настоящая и лучшая пора литературной работы для Мамина начиналась с ранних осенних вечеров, когда непогожие и холодные дни поневоле вынуждали сидеть дома.

В эту осень многие обстоятельства если не мешали, то уж, во всяком случае, не способствовали спокойной работе. Дмитрий Наркисович чувствовал себя нездоровым, перемогался, но все же вынужден был ложиться в постель. Родные беспокоились: не рецидив ли это легочной болезни? Досаждало, что редакции не торопились ни с печатанием якобы принятых произведений, ни с высылкой денег. Он оставался главой семьи, нуждавшейся в поддержке. Лиза училась в гимназии, Николай пил запоем, ничем не помогал, Владимир, уехавший в Москву и поступивший в университет, то и дело обращался с просьбами о денежной помощи. Репетиторских уроков теперь не стало, приходилось рассчитывать только на литературные заработки, а редакции подводили.

Этой осенью он начал писать небольшой очерк «Золотуху», мечтая, что на него обратит внимание редактор «Отечественных записок» Салтыков-Щедрин.

Золотуха, золотуха… Летние впечатления старательской жизни тревожили его. Небольшой по замыслу очерк все разрастался, лист ложился за листом, а окончание рукописи все отодвигалось.

Его возбуждали картины лесной жизни, которые он наблюдал в недавних скитаниях, с запахами старательских костров, быстрыми речушками в сосновых лесах, сам воздух золотой земли. «Пхни рылом землю, вот и золото…» — говорили об этих местах. Какие же колоритные, истинно уральские фигуры вставали в памяти, какое возникало разнообразие сюжетных поворотов! Все это было, так сказать, фоном. Но были и более основательные вещи, о которых хотелось порассуждать серьезно.

Мамин писал: «Вечером же небо обложилось со всех сторон серыми низкими тучами, точно войлоком, и «замотросил» мелкий дождь «сеногной»… А через три дня все кругом покрылось мутноватой водой и липкой приисковой грязью… Под этим ненастьем ярко выявилась самая тяжелая сторона приисковой работы, когда по целым дням приходилось стоять под дождем, чуть не по колена в воде, и самый труд делался вдвое тяжелее. Рабочие походили на мокрых куриц, которые с тупым равнодушием смотрят на свои мокрые опустившиеся крылья. Женщинам и здесь доставалось тяжелее, чем мужчинам, потому что сарафаны облепляли мокрое тело грязными тряпками, на подолах грязь образовывала широкую кайму, голые ноги и башмаки были покрыты сплошным слоем вязкой красноватой глины».

Такие подробности нельзя было выдумать, сидя за письменным столом.

«Как ни хороша природа сама по себе, — говорил автор читателям, рисуя картины уральских затерянных мест, — как ни легко дышится на этом зеленом просторе, под этим голубым бездонным небом — глаз невольно ищет признаков человеческого существования среди этой зеленой пустыни, и в сердце вспыхивает радость живого человека, когда там, далеко внизу, со дна глубокого лога взовьется кверху струйка синего дыма. Все равно кто пустил этот дым — одинокий ли старатель, заблудившийся ли охотник, скитский ли старец: вам дорога именно эта синяя струйка, потому что около огня греется ваш брат-человек, и зеленая суровая пустыня больше не пугает вас своим торжественным безмолвием».