Время говорить

– О-о-о! – Майка взревела, как раненый бык. – Что за идиотизмы ты говоришь, мама? Можно убрать девушку из Советского Союза, но вот Советский Союз из девушки – о нет… Откуда у тебя такие понимания?! Если мужчина бьет, он ноль и мусор, слабак! Мужик – это очень сильный, очень уверенный, настолько, что может… может… – тут Майка не нашла подходящего русского слова и перешла опять на иврит, – …может позволить себе быть добрым и снисходительным. И папа был таким, и папа бы одобрил Рафаэля, а ты заранее все знаешь, как всегда, ты и папу не ценила, это из-за тебя он…

Галя наотмашь стукнула Майку по лицу – хотела по щеке, но получилось частично и по носу. Майка замолчала. И вышла на улицу покурить. Галя ушла к себе домой – она жила на соседней улице. Семейный ужин был испорчен…

На следующий день Майка проснулась злая – помимо осадка от вчерашнего вечера она еще и не выспалась: идти ночевать к матери она, естественно, не хотела, и пришлось спать на софе в гостиной, поскольку в единственной гостевой спали папа с Гаем (меня положили в комнате у старших девочек). Следующий день прошел относительно спокойно, кроме того что Галя не показывалась, а Майка ходила надутая. Мы гуляли, играли, разговаривали. Гая закружила-завертела детская орава – он носился с ними по улицам, довольный, и трудно было поверить, что этот мальчик обычно не отлипает от папы. А я больше всего общалась с Шейной и Элиэзером. Даже спросила у Шейны насчет имени:

– Откуда такое имя, неизраильское?

– Оно еврейское, – улыбнулась Шейна и слегка пожала плечами, как будто удивилась, что я не знаю таких очевидных вещей, – означает «красивая» на идиш. Мою прабабушку так звали… то есть и твою тоже.

– Да?

– Да. Маму дедушки, светлая ему память.

– А что у тебя за имя? – спросил Элиэзер. – Неизраильское и нееврейское. Ты что, не еврейка?

– Не говори глупостей, Элиэзер! Конечно, Мишель – еврейка, она дочка папиного брата.

Под вечер Шейна устала: она весь день развлекала младших братьев и сестер, помогала Хае накрывать на стол и убирать со стола, и я поняла, что в будние дни она и готовила. Ее старший брат ни к чему не прикоснулся, от него помощь не ожидалась. Меня это возмущало, и я старалась примириться с этим, но не могла.

– Тяжело быть старшей? – спросила я сочувственно.

– Иногда, но зато меня все слушаются! – Шейна рассмеялась и уже не выглядела такой уставшей.

– А ты тоже… хочешь иметь столько детей?

– Конечно! Дети – это счастье! – Темные глаза Шейны стали еще больше и отражали свет сумеречного неба. – Я слышала, что есть люди, даже женщины… которые… которые не хотят детей… – (Она понизила голос, как будто сказала что-то неприличное.) – А я не понимаю: как можно не хотеть детей? Ты понимаешь?

Я полукивнула, полупомотала головой. Я понимала, как можно не хотеть детей. А еще я понимала, что дети Гершона и Хаи абсолютно счастливы, ведь то, что сказала Шейна, может сказать только ребенок, растущий в счастливой семье; и я еще раз посмотрела на солнце, которое почти село в Иудейских горах, окрасив небо сиреневым, на сизый воздух Иудейской пустыни, и мне стало жалко себя, и я обняла себя руками, тем более что с уходом солнца резко похолодало, особенно на ветру.

В ночном небе появились три звезды, и все собрались в зале у обеденного стола для проводов субботы. Гершон подготовил плетеные, как хала, свечи, вино, серебряный бокал, а Шейна поднесла ему подушечку с лавандой и мятой – благовониями, которые после одной из молитв все должны были передавать по кругу и нюхать, чтобы и в будни с нами остались запах и благость субботы… (Я хотела уже сорвать на улице свежую лаванду, но вовремя вспомнила, что в субботу нельзя ничего срывать.) И вдруг папа сказал: «Дай-ка я сделаю авдалу[94]». Гершон удивленно поднял брови, но сразу отошел от стола, жестом пригласив папу. Папа надел на голову кепку, так как кипы у него, конечно же, не было, налил бокал до краев, поднял его естественным, как будто заученным жестом и прочитал всю молитву от начала до конца. А я вместе со всеми протягивала руки к огню, нюхала подушечку с лавандой, сказала «амен» после последней фразы («Благословен Всевышний, отделяющий будничное от святого»), но думала совсем о другом.

И когда мы попрощались со всеми, и загрузились в папину машину, и довольный, осоловевший Гай задремал на заднем сиденье, я перестала бояться петляющей горной дороги, потому что внизу уже виднелся Иерусалим в огнях. Но я устала слушать папины сетования о том, как несчастны дети Гершона: не ходят в театр, не читают великую литературу, а мальчикам в их школах (о ужас!) даже не преподают биологию и физику, – и, не выдержав, сказала:

– Они совсем не несчастные! Они гораздо более счастливые, чем я! Хотя у меня есть театр и великая литература… Имей в виду, я все про тебя знаю: ты был ешива-бохер… Мне Майка рассказала давно. А сейчас я слышала, как ты читал авдалу, ты все помнишь!

Папа долго молчал, и я специально смотрела в окно, чтобы не пригвождать его взглядом, чтобы дать ему время. Наконец он сказал: