Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Между тем 22 мая 1929 года Беньямин с гордостью сообщает Шолему, что выводит «свои первые еврейские буквы». Он действительно берет уроки и, собравшись с духом, – после получения чека прошло больше полугода – наконец-то лично благодарит д-ра Магнеса. Однако уроки продолжаются всего две недели. С трудом найденный учитель уезжает. У него тяжело заболела мать. Что Беньямин может тут возразить? Подобные ситуации ему хорошо знакомы.

Он снова отброшен назад, на Дельбрюкштрассе. И 6 июня 1929 года пишет уже всерьез готовому потерять терпение Шолему:

Увы, мне совершенно нечего возразить на твои упреки; они абсолютно обоснованны, и в этом деле я обнаруживаю патологическое промедление, которое вообще иной раз замечаю за собой. Мой приезд осенью зависит только от моего материального положения. Больше ничто ему не препятствует[354].

Стипендия пропала. Стало быть, материальное положение вернулось в нормальное затруднительное состояние. Этой весной Беньямину удается победить свое «патологическое промедление» лишь в одном. Осенью Асе «приказано» вернуться в Москву. Только замужество позволило бы ей остаться в Берлине. Неясно, обсуждал ли он с Асей этот вопрос – и говорил ли ей об этом вообще, – но в конце весны 1929 года Беньямин начинает бракоразводный процесс с Дорой. Основание: противное браку поведение.

Уже в августе он, на сей раз со всеми пожитками, окончательно съезжает с Дельбрюкштрассе. Пакует библиотеку в ящики и временно поселяется у своего близкого друга и коллеги-переводчика Франца Хесселя. Тем временем настала середина осени. Если бы он выполнил свои обещания, по меньшей мере уже восемь месяцев находился бы в Иерусалиме. Пора писать очередное письмо Шолему:

Не знаю, писал ли я тебе, что уже примерно год в Германии находится моя подруга, госпожа Лацис [!]. Она собиралась вскоре вернуться в Москву, но позавчера у нее, по всей видимости, случился острый приступ энцефалита, а вчера, поскольку ее состояние еще позволяло, я посадил ее на поезд во Франкфурт, где ее ожидает Гольдштейн, которого она знает и который уже лечил ее. Я тоже ‹…› вскоре поеду туда. ‹…› В последнее время я необычайно много работал, только не над древнееврейским…[355]

Невролог Курт Гольдштейн, кстати, один из ближайших друзей Эрнста Кассирера. Но это уже не очень интересно. У Беньямина сейчас другие заботы. И по-прежнему прожекты. Осенью 1929-го он курсирует между Берлином и Франкфуртом. Вместе с Теодором Визенгрундом Адорно, с чьей женой Гретой Карплус, Максом Хоркхаймером и Асей Лацис они неоднократно встречаются в доме отдыха на курорте Кёнигштайн. Там Беньямин читает группе готовые фрагменты работы о пассажах. Ныне считается, что на этих встречах по выходным в Кёнигштайне была задумана так называемая Франкфуртская школа, которая в течение почти пятидесяти послевоенных лет будет задавать тон в немецкой интеллектуальной жизни.

Турист

В коротких фланелевых брюках, тяжелых крестьянских башмаках и с рюкзаком за спиной, этот моложавый мужчина сразу выделяется в толпе участников конференции. Вероятно, студент, заплутавший на тропах Робин Гуда в Ноттингеме и не знающий, что это общежитие выделено только для докладчиков. «Боюсь, здесь встреча философов», – пытается одной фразой объяснить ситуацию Джон Мэббот, профессор из Оксфорда. На что незнакомец отвечает: «Я тоже»[356].

До последней секунды Витгенштейн боролся с собой, надо ли ему в самом деле ехать на этот ежегодный конгресс Aristotelian Society[357] – важнейшего объединения профессиональных британских философов. На заявленную им тему («Несколько заметок о логической форме») он, так или иначе, выступать не будет. Для этого выступления он, правда, написал научную работу, первую в своей жизни, однако связанные с этой темой вопросы в ходе долгих ночных разговоров с Фрэнком Рамсеем потеряли последнюю ясность. Лучше свободно поразмыслить о «Понятии бесконечности в математике» и посмотреть, что тут откроется. Впрочем, автор «Трактата» совершенно не надеется, что на этом конгрессе, да, именно на нем, кто-либо из участников хотя бы попробует понять его. «Подозреваю, что им ни скажи, всё или канет в пустоту, или пробудит фантазматические проблемы в их головах»[358].