Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Раньше я считал, что существуют повседневный язык, на котором мы все обычно говорим, и первичный язык, который выражает то, что мы действительно знаем, то есть феномены. ‹…› Теперь я хотел бы разъяснить, почему больше не придерживаюсь этой точки зрения. Я полагаю, что мы, по сути, имеем всего один язык, и это – наш обычный язык. Нам незачем изобретать новый язык или конструировать символику, ведь разговорный язык уже есть тот самый язык, при условии, что мы освободим его от неясностей, в нем содержащихся. Наш язык уже в полном порядке, если только ясно понимать, чтó он символизирует. Другие языки, отличные от обычных, тоже ценны ‹…› Например, для изображения отношений дедукции весьма полезна искусственная символика. ‹…› Но как только переходишь к рассмотрению действительного положения вещей, видишь, что эта символика весьма уступает нашему реальному языку. Разумеется, совершенно неверно говорить об одной субъектно-предикатной форме. На самом деле она не одна, их очень много[360].

Даже Шлик откровенно удивлен. И прямо спрашивает Витгенштейна, не попадает ли он, отказавшись от идеи чистой логической формы как фундамента, прямиком назад, в то крайне противоречивое гнездо основных вопросов, над которыми бился еще Кант в своей «Критике чистого разума».

Прорыв в бесконечность, в вечность – на какой основе его можно понять: опыта или формы, решения или закона? Как обстоит дело с ролью человеческого языка внутри этого процесса? И действительно ли при этом дело только в языке? Как описать структуру опыта, лежащего в основании всякого смысла, и какими методами – физико-экспериментальными, феноменологически варьирующимися, повседневно-описательными? Какие существуют критерии для недвусмысленного разделения иллюзий и действительности, смысла и бессмыслицы? И какую роль при этом играет время, как физически измеримое, конкретно пережитое, вспоминающе-наверстывающее? Словно в дурмане, Витгенштейн в течение 1929 года заполняет несколько блокнотов мыслями, которые словно кругами ходят вокруг этих давосских вопросов. Они доминируют и в дискуссиях с его спарринг-партнерами Рамсеем и Муром, Шликом и Вайсманом. В обсуждении этих чрезвычайно динамичных, ежедневно меняющихся тезисов друзья Витгенштейна выказывают всё большее раздражение – и усталость.

Неаполь в Кембридже

Глубокое общественное замешательство вернувшийся бог вызвал, помимо прочего, своими выступлениями в кругу кембриджских «апостолов» и вольно с ними связанной группе Блумсбери, сложившейся вокруг супругов Леонарда и Вирджинии Вулф. Скорее всего, Людвиг и в 1912 году был несколько special[361]. Но возвращенец 1929 года окончательно принимает в этом окружении роли либо неугомонного доминантного спорщика, либо ворчливого зануды. Начать с того, что он испытывает мучительные проблемы в общении с женщинами. Как сосед за столом он не способен ни на что, кроме пустых банальностей. Not so amusing[362].