Время невысказанных слов

Наступало самое страдное время перед премьерой, когда подготовка проводилась уже какими-то просто истерическими рывками. В качестве залога успеха стало модно постоянно обругивать действия «главного», критиковать декорации, костюмы и реквизит, придираться к качеству пения и танцевальным номерам.

Необходимо было выпускать пар, и мы выпускали его друг на друга и в космос.

Смирнитский, конечно, не сошел с ума и не поддался истерии. Он хотел бы увеличить до невозможного время репетиций, но с постоянной всеобщей занятостью это было, извините за каламбур, невозможно. Хотя, я признаться, и так отдавала все время репетициям. Мы, наконец, поставили все танцы и теперь постоянно их отрабатывали (в свободное время от репетиций основного спектакля, разумеется). А этого времени было совсем немного. Так как те, кто танцевал в моих танцах, были школьниками, то я старалась выкраивать время после занятий в школе и с репетиторами. Встречалась с танцорами поздними вечерами. Спасибо Яше, он выбил нам разрешение пользоваться нашей студией так поздно и без руководителя. Пару раз я даже приглашала танцоров к себе домой. Но не тех, что танцевали массовые танцы — нам просто негде было бы развернуться.

И все это если еще учесть, что мне надо было посещать работу.

Мы, наконец, смогли спеться. Женщина, обучающая нас вокалу, добилась от нас «живого звука» — как она сама это называла, «призаткнула» тех, кто пел слишком громко и фальшиво, пробудила «тихих», выделила солистов и научила петь хором.

Нас перестало смешить наше исполнение, мы смогли петь и танцевать одновременно, выучили, кто и где стоит на сцене и за какую черту ни в коем случае нельзя выходить, прорепетировали со светом и звуком и разобрали по домам костюмы, чтобы их постирать.

Мы были готовы, ну или почти готовы, ну или не так катастрофически неготовы, чтобы опозориться. Теперь же оттачивали детали и это оттачивание занимало чрезвычайно много времени, потому что как любил повторять Яша «детали складывают целое».

Премьера перенеслась на 5 ноября — всего лишь на шесть дней с прежней даты.

И в эту оставшуюся неделю мы практически не выходили из театральной студии.

И несмотря на катастрофическую занятость, усталость и недосып, не было, казалось, и не могло быть ничего лучше этих репетиций и посиделок в зале после репетиций. Этот жар от сцены, приглушенный свет и игра теней. И родные улыбки и звук закипевшего чайника, который Яша приносил из своей каморки. Особое чувство причастности к этому миру, к этим людям, таким разным, но похожим на тебя. Как будто нашел семью — это место, да еще и кафе действительно стали моей семьей. Надолго.

День премьеры потряс своим приходом. Очень долго он был лишь в планах, как нечто неотвратимое, но далекое, он надвигался медленно, он был неосознаваем. Теперь он пришел.

Смирнитский волновался, актеры волновались, танцоры были в диком шоке. Максим и Марк волновались, но делали вид, что нет, и носились, и орали, и размахивали руками. Я смотрела на танцоров, пытаясь понять, как велико потрясение, и мое в том числе. Я уже не думала, что могу забыть слова от волнения или что с первой минуты мне придется поддерживать напряжение зала. Не думала, что мне придется петь сольно, чего я не делала прежде в жизни. Возможно, я больше волновалась за поставленные мною танцы. Поставленные мною… в этом все было дело.

Хотя, признаться честно, в суматохе и кутерьме чувств сложно было разобраться, что волнует и беспокоит меня больше.

Я вышла на сцену, постояла, собираясь с мыслями в центре, ощущая кожей сгустившееся напряжение. Мимо носились люди, за кулисами усаживались зрители. Мне нравилось стоять по эту сторону.

Сцена пахла вкусно. Немного — пылью, краской от свежих декораций, цветами — еле уловимым запахом чьих-то духов, а еще — адреналином перед скорым выступлением. Воздух накалился и дрожал. Голоса зрителей раздавались будто бы с другой планеты, будто и не тонкая полоска ткани отделяла нас от них, а миллионы световых лет.

Они пришли сюда к нам. Так странно. Мы здесь, чтобы отдавать. Себя.

Я не чувствовала себя так, когда танцевала. Я не чувствовала, что делаю это для людей. Я делала это скорее для себя. Или совсем не задумываясь об этом. В театре я чувствовала себя по-другому.

— Знаешь, — проговорил Марк, выглядывавший из-за кулис. — Я уже много раз выходил на сцену перед зрителями. И каждый раз это было что-то разное, но всегда меня удивляло одно: что все эти люди, что сейчас покорно занимают свои места, переговариваются, листают нашу самодельную программку, пришли сюда к нам. И что они будут смотреть на нас и если повезет, даже думать о том, что мы пытаемся до них донести. На нас… хотя мы еще, в сущности, никто. Мы только закончили школу, мы не знаем жизни… но на нас смотрят, нас слушают.

И оказалось, что мы думаем с ним об одном и том же.

— Большая часть этих зрителей — наши родственники и друзья, — заметила я, подходя ближе.

— Но ведь они такие же люди.

— И дети могут многое рассказать.

— Сомневаюсь, что мы дети, — посмотрел на меня Марк, и мы рассмеялись.