Время предательства

– Я не знал, – признался он. – Просто мне казалось невероятным, что она сделала подарок вам, но не сделала Мирне. Потом я понял, что если она собиралась что-то подарить Мирне, то уже привезла подарок – ведь она не планировала возвращаться сюда.

– Ну что ж, тайна разгадана, – сказал Габри. – Я направляюсь в бистро. Вы идете, Мегре?

– После вас, мисс Марпл, – расшаркался Оливье.

Рут, проворчав что-то, встала. Она уставилась на пакет, потом на Гамаша. Он кивнул ей, а она – ему. Только после этого они с Розой ушли.

– Между вами двумя, кажется, появилась телепатическая связь, – сказала Клара, глядя на старую поэтессу, которая медленно шла по заснеженной тропинке с уткой в руках. – Не хотела бы я, чтобы она копалась в моей голове.

– Ее нет в моей голове, – заверил ее Гамаш. – Но я часто думаю о Рут. Вы знаете, что ее стихотворение «Увы» было написано после смерти Виржини Уэлле и посвящено ей?

– Нет, – ответила Мирна. Держа шапочку в руке, она смотрела на Рут, которая остановилась, чтобы дать хоккеистам указания или словесную трепку. – Ведь это благодаря ему Рут стала знаменитой?

Гамаш кивнул:

– Думаю, после этого она так и не пришла в себя.

– Из-за того, что стала знаменитой?

– Из-за того, что чувствовала себя виноватой, – объяснил Гамаш. – Из-за того, что она заработала на чьей-то беде.

– «Но кто тебя обидел так, / что ран не залечить, / что ты теперь любую / попытку дружбу завязать с тобой / встречаешь, губы сжав?»

Мирна прошептала слова стихотворения, глядя на Розу и Рут, которые, опустив голову, шли сквозь снег к дому.

– У нас у всех есть свои альбатросы, – сказала она.

– Или утка, – заметила Клара и присела возле кресла подруги. – Ты как, ничего?

Мирна кивнула.

– Хочешь побыть одна?

– Всего несколько минут.

Клара поднялась, поцеловала Мирну в затылок и вышла.

Но Арман Гамаш остался. Он дождался, когда закроется дверь в бистро, потом сел на стул, освобожденный Рут, и взглянул на Мирну.

– Что-то не так? – спросил он.

Мирна надела шапочку. Вязаная вещица сидела на ее голове, как голубой пузырь. Мирна сняла шапочку и передала старшему инспектору. Гамаш внимательно разглядел ее и положил себе на колено.

– Ее связали не для вас, да?

– Да. И она не новая.

Гамаш заметил, что шерсть потертая, немного выцветшая. Увидел он и еще кое-что. Внутри шапочки была пришита маленькая метка. Гамаш надел очки и поднес шапочку к глазам, так что грубая шерсть чуть не коснулась его носа.

Надпись практически не читалась – маленькие буквы почти совсем затерлись.

Гамаш снял очки и протянул шапочку Мирне:

– Как вы думаете, что тут написано?

Она посмотрела, прищурилась и наконец сказала:

– «МА».

Старший инспектор кивнул, бессознательно вертя в руках очки.

– «МА», – повторил он и посмотрел в окно затуманенным взглядом – пытался увидеть то, чего там не было.

Идею, мысль. Цель.

Зачем кому-то понадобилось пришивать буквы МА к шапочке?

Он знал, что подобные же метки пришиты и к другим шапочкам, найденным в доме Констанс. На шапочке Констанс был изображен олень, а на метке стояли буквы МК. Мари-Констанс.

На шапочке Маргерит была метка «ММ» – Мари-Маргерит.

У Жозефин – «МЖ».

Гамаш посмотрел на шапочку в своей руке. МА.

– Может быть, это шапочка их матери, – предположила Мирна. – Наверное, так. Она связала по шапочке всем дочкам и одну для себя.

– Но шапочка слишком маленькая, – возразил старший инспектор.

– Люди в те времена были низкорослые, – сказала Мирна, и Гамаш кивнул.

Справедливое замечание. В особенности относительно женщин. Квебекцы и по сей день оставались миниатюрными. Гамаш снова посмотрел на шапочку. Могла ли она прийтись впору взрослой женщине?

Не исключено.

У Констанс были причины хранить ее как единственное напоминание о матери. Существовала всего одна фотография дома пятерняшек. Однако у них имелось нечто гораздо более ценное. Шапочки, связанные руками матери.

Каждой по шапочке и одна для себя.

А что она вшила внутрь? Не свои же инициалы. Нет, конечно. Когда родились девочки, она перестала быть Мари-Ариетт и стала мамой. Ма.

Может быть, они все-таки нашли ключ к Констанс. А может быть, даря шапочку Мирне, Констанс давала ей понять, что расстается с прошлым. С тем, что терзало ее душу.

Знали ли Констанс и ее сестры, что родители вовсе не продали их государству, что девочки фактически оказались экспроприированными?

Может быть, Констанс в конце концов поняла, что мать ее любила? Не этого ли альбатроса она всю жизнь носила на шее? Не какое-то ужасное зло, а ужас, пришедший с пониманием (слишком запоздалым), что никакого зла в ее отношении никто не совершил? Что ее любили?

«Но кто тебя обидел так, что ран не залечить?»

Может быть, ответ на загадку пятерняшек и Рут был прост.

Все, что с ними произошло, они сделали сами.

Рут – написав свое стихотворение и приняв на себя бремя вины в том, в чем не была виновата. А пятерняшки – поверив лжи и не признав родительской любви.

Старший инспектор снова посмотрел на шапочку, покрутил ее в руках, пригляделся к рисунку.

– Как шапочка может быть ключом к ее дому? – спросил он. – Изображение ангела вам о чем-нибудь говорит?