Время сержанта Николаева

Андрей Юрич уже привык к этим женщинам и четырем мужчинам — непримечательному педсоставу, который тем не менее был ближе к закоренелым детям, нежели к переменам в стране. Они расчесывали волосы, сообщали вести о двоечниках, рылись в портфелях, ели яблоки, смеялись, не как взошедшие на алтарь — безупречно, голосисто, словно их подопечные. Андрей Юрич подумал, что дети, наверно, когда остаются одни, улыбаются вальяжно, выдержанно, как и взрослые. Зачем эта перестановка в лицах? Он осмотрел их любезно и не увидел ни одного дополнительного лишения во всеобщей жизни. Та же мука по простым проблемам. В эти минуты перед звонком Андрей Юрич обычно размышлял о гибкости структуры первого урока.

К нему подошел Георгий Тимофеевич, пенсионер-математик, с каменными костяшками пальцев. Нос его был перебит в войну, синий костюм сиял блеском заношенности, кадык торчал, как сук в колючках, по каменной голове текли ребячьи волосики. Он являлся сильным учителем, ученики боялись его фаланг, потому что он пускал их в дело против осоловелых, и никакое роно не могло ему в этом отказать. На его уроках было тихо, как в пустом заведении, и только один его хриплый голос иногда непристойно воспарял, как будто камень разбивал стекло. Его достоинство было в том, что он с первого урока знакомства не позволял, так сказать, плюнуть на чистый пол и называл пичугу-дурака дураком, бестолочью, кретином, а потом занимался с ним одним после уроков допоздна. Вообще он говорил, что математикам в средней школе проще: их наука точная и нынешним детям с нынешними родителями представляется наиважной, так как она якобы навостряет делить и умножать серую жизнь. Он подхихикивал, как жесткий и сумасбродный персонаж русской купеческой драматургии.

— Вот, дорогой молодой человек, — сказал он присевшему и готовому осклабиться Андрею Юричу. — Да, веду я урок в восьмом “д” в субботу у себя внизу в девятнадцатом кабинете, вдруг слышу грохот, кто-то в стенку стучит, нагло, ожесточенно, из двадцатого, как будто выпустить просит. “Откуда?” — спрашиваю. А мне показалось, будто вы вошли в соседний класс. — “У Андрея Юрича что ли?” “Что вы”, — говорят мне дети, — “разве у этого Чернышевского забалуешь?” Вот, значит, как вас они прозвали. Очень лестно. Хи-хи. Но главное — “не забалуешь”.

Георгий Тимофеевич почитал педагогами тех, у кого не шумели, от других отмахивался, как от вредных раззяв. Школа, полагал Георгий Тимофеевич (Гоша — у учеников), есть не скол настоящего времени и не скол общества, а оплот допотопного уклада. Твердость, простота, шутка, польза — вот что должно быть втемяшено в рожденную голову. Андрей Юрич посмеялся добропорядочному представлению о себе, потому что не впервые слышал про “Чернышевского” и “не забалуешь” из склеротических органов речи Георгия Победоносца. Ничего, все равно приятно. Старик был прав в педагогике уклада, но от молодого ее терпеть не будут.

— А у кого же это стучали? — поинтересовался Андрей Юрич, хотя уже и это наивно узнавал в прошлые разы.

— У кого, у кого? — шепотом заурчал хитрый и довольный старик. — Вот у Шурочки. Сидит в классе, как сова на ветке, а они звереют.

Георгий показал еще на одну математичку — Александру Петровну, истомленную рыхлую тетю с закупоренными венами. Она была ни при чем, она даже диктовала непреклонным баском, даже топала внушительно крупной старушечьей ступней, даже уповала на болезни, но детей побороть не могла. Все и всё о коллегах знали. А Александра Петровна, Шурочка, все-таки изворачивалась: она делала угрожающий вид из своего выдубленного педстажем лица и даже гулко отчитывала какого-нибудь одинокого паршивца в учительской напоказ. Вся эта строгость была шита белыми нитками, и Андрей Юрич горько не понимал, зачем нужно ей и другим это невыносимое принародное притворство. Неужели так позарез надо дотягивать педагогическую жизнь? Зачем эта каторга доживания пожилому человеку?

Прошла вкрадчивой поступью по паласу мимо двух разновозрастных мужчин-шептунов директриса в новых черных чулках и по пути сжала рукав Андрея Юрича как неофита. Спасибо, она помнила, что сегодня ему идти в новый класс. Она обернулась и произнесла для всего кворума заниженным голосом, в котором забрякала мнимая, долженствующая, точь-в-точь как у Шурочки, строгость:

— Товарищи! Классных руководителей прошу немедленно собрать деньги для обедов детей. Не заставляйте, в конце концов, рычать на вас.

Она была довольна послушанием предусмотрительных подчиненных, потому что не всегда, как человек новоиспеченный в этой школе, справлялась с трудными, бесноватыми детьми. Детей можно ненавидеть лишь за то, что они с головой выдают нас.

Прозвенел мелкий, слабый звоночек, учителя поднялись, выдыхая душевный воздух, оправили платья и открыли дверь в нестерпимый, породневший гвалт.