Время сержанта Николаева

Он шел по другому проспекту, сверху капало соединение влаги и тусклого света, стояли многоэтажные гладкие дома, не похожие ни на одну из эпох, зеленели деревья бывшего леса, в пространстве было много утраченного, сиротливого, ничего из этого не было жаль. Отсутствие элементарного декора на стенах и множество оконного стекла на квадратный метр, торосы асфальта, лужи с болотным блеском — вот, пожалуй, и вся среда жестокосердия и родина последних учеников. Сама по себе она не претила привыкшему вкусу Андрея Юрича, сама по себе в солнечные дни она была мила этой убогостью, но вот то, что в ней отсутствовало — на стенах ли, убийственно голых и гладких, словно недостроенных, у тротуаров, в проемах неповоротливых домов, — то, что оставляло взгляд нетронутым, возбуждало о человеке мысли пакостные, безобразные, агрессивные, циничные.

Идя на работу, Андрей Юрич из всех прохожих видел только детей. Они были в синей униформе и тащили портфели из кожзаменителя. Их лица еще спали, потому что не любили утра в отличие от вечера. У этих детей, как, впрочем, и у взрослых, была красивая плоть, они красиво шли, у них были ладные фигуры и нежные лица — не повсеместно, но были. Андрей Юрич думал, что это последний рудимент несчастного Творения.

Он вспоминал дискуссии последнего горького времени: кто же виноват, почему подростки так тупы и так злобны? Он не мог винить детей — как профессиональный педагог, он верил, что они несчастны. Но он усматривал в них то, что никогда не было в несчастных людях, — непонимание своего бескорыстного несчастья и поэтому непонимание несчастья вообще.

Он шмыгал носом, и его тревога росла, как насморк. Было противно, что прозябание происходит неотвратимо, естественно, что естественны эта мокрядь и эта неодушевленная гладкость стен, эта некрасота; естественна пропажа восторгания временем; естественно мертвое, но зеленое дерево; естественно текут подавленные, раздраженные люди, как остатки ночного бреда от ресниц до горла; естественна похожесть зримого на благопристойное.

И все-таки дождь кончился, и даже запылало на миг разожженное светило в некой стороне (Андрей Юрич не успел уточнить, в какой). И случилось это тогда, когда он повернул на какую-то лесную тропинку между домами, и в глубине двора с гаражами, помойками, качелями, скамейками, пустырем показался четырехэтажный абрис школы. До нее еще было далеко, но на весь огромный двор ужасно гремела ее входная дверь на сильной пружине. На ступеньках под козырьком толкались встретившиеся школьники. Сердце Андрея Юрича приняло выработанный стойкий вид, и внешность Андрея Юрича лишилась философской отрешенности.

Он зашагал по-хозяйски, основательно, мужиковато, плотно наступая на мокрую траву. Он был доволен толстыми подошвами своих чешских туфель и добротными брюками, и курткой широкого покроя. Дети не любят застенчивого имиджа, им нужен повелитель, потому что он и защитник их одновременно. От всей громоздкой тревоги остался паршивый экстракт ипохондрии. Конечно, школьная тревога сильнейшая в мире, именно по этой причине Андрей Юрич не стыдился ее, а переживал по-крупному, как нечто государственное, религиозное, воинское или уголовное.

Теперь его мука была посвящена новому классу. Все-таки Валентина Сергеевна всучила ему новый класс к его привычным двум восьмым и одному пятому. Она уговорила принять его еще один восьмой (по новому ранжиру — девятый), так как не было этих пресловутых учителей-русаков и ему ведь якобы было выгодно: во-первых, лишние деньги, во-вторых, та же подготовка.

Андрей Юрич был уступчив, его смуту было легко задушить обращением к нежности, совести, долгу, но даже не столько этим моральным кодексом, сколько приукрашиванием жизни. Было видно, что думает чаще всего он о будущем, что купается в перспективе, а черновую работу терпит.

Валентина Сергеевна тем и взяла, что пообещала ему грядущую любовь нового класса: конечно же, они вас полюбят, не пройдет и полгода — вы будете у них таким же родным, как и у своих, вы покорите их, тем паче, что заочно они к вам расположены.

У Андрея Юрича была гнилая интеллигентская жилка — робеть перед административным напором, тем более льстивым, заискивающим, обволакивающим чарами доброхотства, некоего предвидения, наития, подмигивания, жульничанья. Андрей Юрич знал, что новый класс — восьмой “г” (по-новому девятый “г”), с его репутацией трудного, конфликтного, наглого, противоборствующего хилому учительству станет подарком судьбы на текущий срок года, текущий теперь по расхристанной стране, по обнаженному покрову, по уличным беспорядкам, по неслыханной демократии, по непредсказуемости — в общем, по ледяной пустыне. Как жаль, что дети — свидетели всего этого горя непредсказуемости! Но и хорошо, что они видят, что это все-таки горе. Да, подарок переломной судьбы.