Время сержанта Николаева

В комнате Фриды, кроме ее чистенького и насупленного внука Андрейки, выросшего в пионерских отрядах “Чайки”, но никогда не отличавшегося любовью к коллективу, до прихода Шурочки находились в тревожном полумраке: Людмила в энергичном и усталом состоянии распорядительницы, Нинка, пришибленная, сидящая в ногах у Фриды, Галина с подлинным страхом на пунцовом лице, в домашнем халате, и Вера.

В коридоре топтался пьяненький Максимыч, которого Шурочка немилосердно и провидчески толкнула бедром:

— У, гад, затретировал бедную старуху.

По щекам Максимыча текли крупные, мутные, ничего не выражающие слезы.

— Не верю, — сказала ему Шурочка, вынося из комнаты больной какие-то склянки и специально оставляя дверь открытой, чтобы он слышал тяжелое дыхание.

— Не верю, — повторила она, возвращаясь в комнату и захлопывая дверь перед его осклизло-бесформенным носом.

Фриду сначала лихорадило, но когда Людмила укутала ее и дала какие-то желто-сладкие пилюли, озноб сменился на жар. Вера вытирала ее давно осунувшееся, давно приготовленное к вечности лицо сырым вафельным полотенцем, давала попить сладкий компотик, а Нинка, не зная чем заняться, исступленно гладила Фридины ноги, потом одевала на них принесенные Галиной шерстяные носки, размеров на пять больше младенческих, серых ступней больной, у которых даже пятки были землисты и малочувствительны.

Фрида озирала сквозистый потолок радостно, воодушевленно, патетически, даже когда пот и другая влага забивали ей глаза. Найдя баланс между дрожью и высокой температурой, она наконец-то начала ворочать языком, обращаясь к притихшим женщинам. Андрейку Галина отправила к себе смотреть видеомагнитофон с ее сыном, ровесником Андрейки.

Фрида стала говорить, что ее посуду, если Вера-сноха не возьмет себе, пусть заберет здешняя Вера:

— Ведь моей Верке ничего не надо. Она брезгует. А вы мне родные, я с вами столько лет в “Чайке” прожила и дурного слова не услышала. Мое постельное белье тоже, может быть, кому-нибудь пригодится. А лучше всего отдайте Максимычу, я на него кровной мести не держу, у него ведь ничего нет и никого нет. Ведь старый тоже, хоть и храбрится.

Максимыч за дверью захлюпал и даже завыл сквозь сопли.

— Тише! — прикрикнула на него сквозь дверь Шурочка и даже Фриду напугала. Остальные женщины стеклянно молчали и немногие верили, что Фрида естественно умирает.

— Мои корзинки. Люда, возьми. Ты такая умелая грибница. Мне они уже не пригодятся.

— Да что вы на самом деле, тетя Фрида! Все образуется. У вас обычная простуда.

— Нет, миленькая. Что я — простуду не знаю, слава богу, восемьдесят лет живу. Простуду назубок выучила. А это то, что можно только шепотом называть. Жалко, “Чайки” больше не будет. Куда все детки-то денутся? А может, и вернется все обратно? Я-то буду молиться. Я знаю, о чем мне нужно молиться. Нина, накрой-ка мне еще чем-нибудь ноги. Люда, а Верке-то моей позвонили? Чтобы она Андрейку-то забрала. Вы уж его накормите.

По телевизору у соседей началась программа “Время” или то, что теперь именовалось “Новостями”, когда Петя, к ненависти Шурочки все-таки забывший снять фрак, привел в комнату Фриды бригаду “скорой помощи”. Женщины помогли вывести и посадить Фриду в машину. Фрида только теперь принялась плакать, не вызывающе, не громко, горестно, бедно, печально; видимо, больно цеплялась за дверцу машины худыми и мосластыми руками и ногами. Женщины вслед за ней не могли сдержать свои импульсивные и здоровые рыдания, раскраснелись, разлохматились. Ни у одной не было с собой носового платка, и носы их от скопления мокроты стали распухшими и пятнистыми.

Фриду, уезжающую с длинным светом фар, провожали чувствительные силуэты ночи, нагромождения бесформенного неба, набрякший прелью и теменью лес, беззвучие птиц, теплота слабо ветреного воздуха, горелый запах мусорных баков, томительно знакомые повороты дороги, огоньки коридора и свет ее комнаты, шипенье гальки у ворот, их скрип, когда Петя закрывал ворота на замок...

Когда растворился шорох уехавшего автомобиля, Шурочка с Людмилой остались у крыльца дома одни. Людмила предложила зайти к ней на рюмочку какой-то наливки. “Юры, — сказала, — нет дома”. “Знаю, — сказала Шурочка, — пьянствует у Лохматого”. “Да”. — вздохнула Людмила.