Время сержанта Николаева

А сегодня — еще и улыбка похоти от увиденного или произошедшего во сне. Праздновали мою свадьбу (почему-то в квартире Худобина). Невеста — та брюнетка из соседней парадной, с которой я молчаливо сталкиваюсь по утрам на тротуаре у нашего дома. Вероятно, она студентка. Я не могу уже с ней встречаться без оторопи, и она волнуется, особенно за свой чудесный, рвущийся бюст. Мы ненавидим эти встречи, насквозь гадливые, подстроенные, этот издевательски суверенный бюст, точно именно он не позволяет нам разминуться. Так вот, в разгар “свадьбы” брюнетка отпрашивается у моего уха в туалет, я жду десять минут и иду за ней сквозь пьяную толчею в абсолютно знакомом интерьере. Я дергаюсь в туалет — он пуст. Я вырываю дверь ванной — и вижу ее с моим отцом, по идее, конечно, с отцом Худобина. Он всегда был мне противен, этот дядя Петя, морщинистая, корноухая шпана 60-х годов, с продавленным носом, с идиотской челкой (к которой одинаково тяготеют уголовники и литераторы), с отложным воротником, с хулиганистыми вывертами куцых пальцев. Что они вытворяли на моей свадьбе?! Брюнетка согнулась между раковиной и ванной, а “папаша” морщинистым животом бился в ее ягодицы, впервые увиденные мною, волнистые, белые, как моя злость. Я закричал: “Сволочи! Твари!” (Услышала ли моя жена?). Кажется, “папаша” пижонисто ткнул меня в нос ребром ладони, прежде чем засвистел и исчез. У меня потекло подобие юшки, которой я в тот момент гордился. Брюнетка стояла уже в полный рост с длинными грудями, образующими тот самый злосчастный бюст. Она была выше меня. Только теперь я ее хорошенько разглядел: монгольские стройные скулы, эти шатающиеся сиськи, липкую изнанку бедер с раздавленной кисточкой мелкого чернявого винограда. Она замечательно громко зарыдала и предельно рыдающим ртом, извиваясь, доставляя мне ласки и достоинство, принялась покусывать самые беззащитные мои места, включая и ширинку, отдаленно похожую на мою...

Тут я почувствовал душок жизни, как нашатырный спирт. Я понял, чем так смолисто пахнут секунды пробуждения и дальнейшая явь, — представьте себе — моим старшим братом Николаем, человеком основательным, крепким, уверенным, умелым, моим антиподом, вынужденным по долгу родственности приходить мне на помощь. Я давно не виделся с ним, но весь мир настоян на его атлетическом духе, на его зубной пасте. Что тут моего? Чем я могу отрекомендоваться? Дом, зима, снежный наст, стужа, приоритеты, мораль — все построено на его лад. Да и слава богу. Про себя я могу сказать лишь одно, что я опять припозднился с подъемом. И посему то, что в рассветающем воздухе было сугубо моим, лирическим, как пейзаж, перешло к брату чистым золотом.

Я встал пристыженный. Правда, горечь по провороненной, пусть и бесполезной утренней рани позволила мне со всей льстивостью чувства заметить о себе как о человеке нравственном. И о том, что жизнь, видите ли, нравственна, какой бы конченой она ни была. Некоторое время я наслаждался этим состоянием нравственности, как дармовым счастливым исходом.

Наконец я обнаружил, что и жена не спит. Я пододвинулся к ней, закутанной в одеяло, как в кокон, поцеловал, и мы, после обмена улыбками, расторопно, долгожданно совокупились, с позволения сказать. Пожалуйста, не ужасайтесь, этим мы занимаемся не каждое утро. Только при стечении обстоятельств, только от накопившейся любви. До моего поцелуя несколько дней мы пребывали в ссоре. Все эти дни бодрствующая жена была тише спящей. И теперь эта тишина достигла апогея, ультразвука. Наша близость получилась гастрономической, лакомой, слюнявой, потливой и мстительной. Не переизбыток семени, а сочувствие двигало нашими телами. Сладострастные останки раздора, память о грандиозном молчании, прочищающем мозги не хуже спирта или предательства. Добавьте к этому ростбифу крепкий бульон моего сна, бутерброд субботней праздности, ворочание вилкой в душных, пульсирующих одеялах, экстракт моего похмелья, всеобщий государственный винегрет, бог знает какой аппетит моей жены, и вы поймете, как славно мы примирились. Без слов, с достоверностью плоти.