Время сержанта Николаева

Что же еще в это утро скрашено моим похмельем? Конечно, отложенная тревога о работе в колледже (о, это еще в понедельник). Конфликт с директрисой (плевать!). Изумительная неразбериха в стране (плевать!). Сегодняшняя вечеринка (вот что важно). Жажда. Умираю, хочется чаю или пива. А затем зазубрить полстраницы Платонова — то, что мне помогает от почти зубной боли. Между прочим, если сердце болит, то оно болит как кость, с ломотой. Где же моя драгоценная жена, покрасневшая и простившая на три ссоры вперед? Приходи — слюнки текут.

Я стал замечать момент световорота. Полдень, как прыщавый подросток, уснащается светом и лопается. Угри разгорающегося дня. Я чувствую их даже сквозь сомкнутые нити сомкнутых занавесок, плотных, напыщенных, как гобелен, с переливчато-бежевым китайским пейзажиком — гордого приданого жены. Под цвет обоев. В этот период они сильно тощают, линяют, как весенние зверьки. Их роль уютного щита обрывается на полуслове. Я успеваю поймать за волосы Развитие, что, согласитесь, приятно. И болезненно. Только что пространство со своими постройками рабски преклонялось перед временем. А теперь — наоборот. И это очень печально.

Что было? Было одинаковое небо без солнца; слежалый, ровня небу, снег; разлитая скука чрезмерно поздней побудки. Что стало? Стало шумно, ясно; меч солнца вонзился в сугроб. Я вообще тяжело переношу полдень, этот кризис яви, а помпезный бой курантов из радиоприемника мне ненавистнее другой крайности — андерграунда. И то, и другое достойно того, чтобы их разорвать в клочья. Интересно, с какими мыслями просыпается в субботу какой-нибудь чванливый, сраный модернист? Взвешивает ли он свою нравственность и сексуальность, проверяет ли на прочность чутье к природе, испытывает ли аллергию на явь? Стыдно ли ему так, как мне, проспавшему лучшие, брезжущие часы? Мне кажется, что тот, кого я так по-детски ненавижу, смелее меня. Продрав глаза и учудив с женой примерно то же, что и я, он не только не прикроет свой пожухший низ, но еще и изогнется в гимнастический мостик, чуть ли не богу под нос подсовывая заросший и заляпанный пупок. Пыхтя, улыбаясь, заглядывая в трельяж, он предпримет еще несколько дряблых фрикций. Вместо моего благопристойного потягивания. Такова его подлинная связь с миром. Потом, не одеваясь, встанет к окну. Почесывая кожу, машинально вспоминая вчерашнюю жизнь, грешно грустя, он начнет выискивать на рыхлом, замусоренном снегу повод для своих каляк-маляк, которые никогда, никогда не вырвут у меня: ух! вот это да!

Занавески окончательно взбесили меня. Я вспомнил, как Елизарова, которая сегодня собирала вечеринку, говорила мне: “Какой ты все-таки недобрый, Юра”. Именно “недобрый”. Видимо, потому я “недобрый”, что не лег с ней в постель, с этой подслеповатой, низенькой, щурившейся похотью. Я вскочил и через минуту мял в руках довольно добротные, шелковистые занавески. Действительно, солнечно, как в летней пустыне. Я прислонился к стеклу, которое мнимо хрустнуло подо мной, как стиснутые зубы.

Солнце висело золотым империалом неподалеку от меня, без дымки, без трещин. (Если луне можно быть медным грошем, почему зимнему солнцу не побыть золотым?). Судя по масластости деревьев, искрам воздуха, характерной, радостной скукоженности бодряков, чутье меня не подвело. Визжали дети на горке, подпрыгивали собаки, как на батуте. Я ухмыльнулся: веселый анекдот рассказал вчера Горкин. Склеротик вошел в туалет, стоит перед писсуаром, еле терпит, скребет голову, грудь: “Знаю, — говорит, — что в волосах, но где же, черт возьми?”

— Ну Юра! Что с тобой? Кому ты там хочешь понравиться?

Жена застала меня с тенью от анекдота Горкина. Любительница декоративных укоров. Мгновение я не оборачивался, потому что знал, что доставляю ей легкомысленнейшее удовольствие. Пусть посмеется надо мной, как ребенок. А ты спрашиваешь, почему не умирает наивное искусство цирка. Я спиной чувствовал, как беззвучно давится смехом моя дорогая, немного пуританистая, немного пришибленная, немного развязная Татьяна. Что же, я был польщен, как Юрий Никулин. Я был польщен еще и потому, что в этой ее смешинке некой басистостью отзывались слюнки недавнего утоления. Я еще не успел обернуться, а она уже странно притихла. При таком ярком дневном свете, кажется, она впервые увидела меня целиком голым. Возможно, я и показывался ей сзади, кокетничая скупыми чарами, но спереди — никогда. Интересно, на что она смотрит. На ягодицы? А теперь на что?