Время сержанта Николаева

Жена взяла тем, что даже не собиралась понимать их борьбу за власть (я ее ни о чем не предупреждал), меланхолично ставила чайник куда хотела, запиралась в ванной, вешала свой стульчак, с непривычки говорила по телефону пока не наговорится. Мне было даже неловко за ее основательность, которую можно было принять за наглость. И весело, непринужденно. Жена отказывалась замечать поразительно узкие, сочащиеся прищуры глаз Тамары Павловны, ее гомерические хмыкания. Куда уж более красноречиво. Я тоже неприступен по-своему: домосед, молчун, не рыбак, не картежник, не автолюбитель, не болельщик. В одном я компанейский — когда дело касается выпивки. Этим пристрастием вчера я и воспользовался, как презервативом.

Моя цель была выстрадана по всем канонам прекраснодушия: проникнуть в другой класс людей и разоружиться и этим, прямотой, циничной прозорливостью, прибедненностью разоружить и их. Я убежден, что никто не в силах устоять, когда ему говорят правду о его пакостных мыслях, но тут же поправляются, что не переживайте, мол, и наши мысли пакостны, так что давайте не будем рыпаться и подсыпать тараканов в соседский суп, и бессмысленно, бессмысленно выживать друг друга из вечной коммунальной квартиры. Неужто вы думаете, что на наше место не будет жильцов?

Получилось все, разумеется, не так душещипательно, тем более что я долго ждал пьяного разгона (Горкин с Тамарой были заинтригованы моим визитом, на мою бутылку водки выставили две свои). Кажется, я так ничего и не смог им объяснить. Помню: пил за дружбу, сетовал, ручки целовал, даже извинялся направо и налево. Они поняли так: смирился, сломали, да и парень-то вроде свойский, не джентльмен. Как только отношения были так превратно истолкованы, говорил в основном один обрадованный Горкин, чувствующий в себе призвание тамады. Бутылку коньяка (мою) пили уже без Тамары, путаясь в именах, комнатах и раковинах...

Подозрительно улыбается дружище Горкин из-за чашки — а вдруг я опять переменился? “С легким паром, давай чайку с травкой, головка, наверно, бо-бо?” “О...да”, — ответил я. Если бы не пауза страдания, то получилось бы аристократичное “о да”, что совсем не входило в мои планы и могло оскорбить сердечного соседа. Вдруг нос, который долгое время казался мне импозантным, а теперь мягкий, поникший, сдутый с похмелья, очутился у моего плеча (низенький человек Горкин), и Горкин бережно ухватил мои волосы сзади двумя своими серыми пальцами. Я вздрогнул незаметно, как от чего-то развратного.

— Пора стричься, — сказал Горкин и церемонно отошел к плите, отвернулся, как для какой-то немой каверзы.

Я тоже получил повод хохотнуть — я вспомнил причудливую натуру Горкина: даже после жесточайшей пьянки наутро он был как огурчик, еще более бодрым, вертлявым, соленым. Любил вместо похмельной чарки употребить душистый отвар и (что я заметил), намаявшись, находившись, неожиданно предлагал кому-нибудь подстричься. Уговаривал, настаивал, божился.

Стриг он самозабвенно. Если не успевал улизнуть Борис, то стриг его втянутую в плечи белую, подростковую макушку. Или обольщенную Тамару, или полуживого заночевавшего собутыльника, или свое отражение в приставном зеркале. Тосковал вслух об американской машинке.

Что касается меня, я против колющих предметов в знобких, ходящих ходуном руках Горкина, левши, хорохора, медиума, в детстве — живодера. Тем более нельзя ему доверять голову.

Он и не упрашивал, терпел, не навязывался. Только красноватое, плавающее, выжидательное око и наэлектризованность кожи выдавали его мечту завладеть моей головой. На этот раз я ушел невредимый, неуступчивый, неприступный, неравный, из последних сил вежливости симулирующий нездоровье. Глаза бы мои вас не видели. Пора было полакомиться. Бочком, мешкотно, нарочито косолапо, на притворно гнущихся ногах — назад, в свою угловатую “пазуху Христа”.

Тут и вышла в коридор в переливчатом, вишневом пеньюаре, пропуская вперед, как кошку, морозный сквозняк, Тамара Павловна, вялая, вывихнутая, выжелченная, с открытыми, пятидесятилетними руками буфетчицы, которые я вчера слюнтяйски лобзал.

— Доброе утро, — улыбнулся я, как доброй знакомой.

— Доброе утро, — повторила она мою любезную и памятливую усмешку.

Сейчас они подстригутся.

Ага, бешенство моей тоски. Так бы я назвал то, что периодически служит причиной наших с женой размолвок, декоративных, но от этого не менее ожесточенных, разрешение которых мы оттягиваем силком, упираемся, бычимся. Все равно что на сцене: когда нет содержания, форма раскалена докрасна. Позавчера Татьяна, не очень-то считаясь с моей мрачностью (кто, в конце концов, беременный?), невозмутимо осведомилась:

— Ты не хочешь сходить в магазин?