Время сержанта Николаева

Ох уж это “не хочешь”. Ведь знает, что непременно надо. Возмущает невозмутимость. В моем зрении стало красно, я с силой выдернул шнур телевизора, из розетки посыпались искры, изображение клокочущего, политизированного города, который я только что ненавидел, поперхнулось, сжалось, как будто кадр переехали танком. Заперся в туалете, сидел, не спуская брюк, на унитазе, баюкая свой гнев. Когда-то гнев считался пороком, плебейством. Рассуждал, пока за дверью не закашляли вороньим горлом (Тамара). Испуганно спустил воду. Вернулся.

В комнате на моем месте сидела жена с окаймленными краснотой ноздрями перед мертвым телевизором. Я хотел было сразу приголубить ее, но заметил в ее стойких алмазных слезах только начало приятного страдания. Остальное она приберегала на ночь и на следующий день. Зачем же отнимать приятное у человека? В результате — обычная по долготе цезура в два дня. Ложились под разные одеяла, претерпевали, настаивались, засахаривались каждый сам по себе. Сегодня моя голова поползла сама собой к ее накалившимся грудям, а самостийные руки прилипли к ее каким-то иным, новым бедрам. Что делать, люблю. Жаль звук у этого слова несерьезный, улюлюкающий.

Теперь она опять сидела на углу кровати, смотрела по телевизору американский баскетбол. Я подошел, сел на пол (непонятно, почему такой холодный, никогда таким не был, как будто под половицами — улица). Нахально поцеловал руки туда, куда обычно “приветствовали” в лучшие эпохи, — в мягкое, тканевое, застиранное основание фаланги.

— Вспомнил. Не надо уж, — сказала жена, никак не изменившись.

— Завтракай. Все остыло.

Что привлекало ее в этой бешеной негритянской игре? (Детройт выигрывал у Портленда.) Огромные мускусные парни в огромных бело-зеленых кроссовках (каждая пара — несколько десятков тысяч рублей) прыгали к потолку, сотрясали щиты и этим зарабатывали огромные деньги. Мне кажется, она думала о том, как дурно пахнет их серебристый пот, несмотря на их большую, непобедимую красоту. В их семьях совершенно другой ритм жизни.

Я недоверчиво любовался завтраком: на тарелке — розовато-бурые, влажные ломтики ветчины, уже с бесстрастной обыденностью описанной мировой литературой, горка зеленого горошка с подтопленным обмылком сливочного масла, на другой тарелке — жареная булка, посыпанная сахарной пудрой, рядом в чашке — кофе. Два конусоидных трюфеля в пестрой и толстой обертке. Завтрак безнадежного времени.

Я ел с удовольствием, подавляя спекшийся голод похмелья. Черные, мускулистые, бесшабашные молодцы почти не бесили мою зависть или ревность. Я ел с полным безразличием к параллелям жизни. Кусочки пищи плавно скатывались в желудок, находили себе чистенькое место, обволакивались соком подвала.

Я все знал о потребляемых продуктах. Ветчину я отхватил по большому случаю на вокзале в Зеленогорске, куда меня занесла нелегкая — наркотическая лихорадка бесцельных прогулок, осмотра местности, какого-то кладоискательства и нечленораздельного сочинительства. Я вошел в магазинчик (помню упругую пружину на его двери, с которой я с непривычки мешкотно боролся, больше, чем того требуют приличия), подошел к пустой витрине, заинтересовавшись экзотичной продавщицей — кореянкой или вьетнамкой. И тут же вынесли поднос с ветчиной. Я оказался первым, остальные выстроились за мной, подозревая во мне, как во всяком первом, дремучую связь с сатаной.

Кореянка, между прочим, тоже испытала легкое потрясение, увидев первым не старуху-пройдоху, а совершенно непрактичного молодого человека, чужака. Она холодно отрезала мои “колбасные” талоны и взвесила два килограмма ветчины попостнее, уважая мою удачу. Не пугайтесь, мне очень редко везет.

Поедаемый теперь зеленый горошек я купил по завышенной цене, соблазнившись его доступностью: ни очереди, ни вырывания из рук; только у кассы я понял, как дорого он стоил, но я мужественно расплатился, а жене назвал старую, смехотворно низкую цену. Она похвалила. От благодарной гордости у нее даже тембр возвышается, индевеет, как у мальчишки, стоит мне на минуту зарекомендоваться добытчиком.