Время в судьбе. Святейший Сергий, патриарх Московский и всея Руси

Классовая борьба, конечно же, иногда давала сбои. Сталинское «головокружение от успехов» в начале 1930 г. несколько приостановило процесс закрытия храмов, но ненадолго: всего лишь на несколько месяцев, после чего он опять набрал прежние темпы. В начале 1930-х гг. в СССР уже нельзя было найти хотя бы один действующий монастырь, а действующих храмов даже в больших городах почти не осталось (или не осталось совсем). С 1932 г. в стране началась безбожная пятилетка, повторенная в 1937 г. вновь. Веру, конечно, не истребили (что и доказала официально не признанная перепись населения 1937 г.), но Церковь как социальный институт почти уничтожили. В одном только тридцать седьмом репрессировали 136 900 представителей православного духовенства, из которых 85 300 — расстреляли, в 1938 г. на 28 300 репрессированных пришлось 21 500 расстрелянных; в 1939 г. соответственно — 1500 и 900; в 1940 г. — 5100 и 1100; в 1941 г. — 4000 и 1900[133]. Цифры говорят за себя: стратегическую свою задачу богоборческие власти выполняли с потрясающей последовательностью. Им не нужна была лояльная Церковь, ни «сергианская», ни обновленческая: судьба обновленцев явилась тому не меньшим доказательством, чем судьба православных клириков. В горниле репрессий погибло большинство обновленческих архиереев и духовенства. Всему свое время. Репрессии доказали, что «третьего» пути для Церкви нет, что спасти Ее, попытавшись договориться с безбожными властями, невозможно. Нельзя избежать мученичества.

Но тогда возникает иной вопрос, без ответа на который невозможно понять логику политического конформизма митрополита Сергия: а как быть с теми верующими, которые, не переставая верить в Бога, хотят спокойно жить? Как быть с теми, кто не пойдет в религиозное подполье, в крайнем случае не пойдет на плаху? Что им делать?!

Конечно, существование легальной Церкви для таких людей — выход. Однако это только на первый взгляд. Зададимся вопросом: могли ли несколько оставшихся открытыми храмов удовлетворить религиозные потребности достаточно большого числа верующих? С другой стороны, посещать православные (как и любые другие) храмы было небезопасно, так как самим фактом посещения человек показывал свое отношение к господствовавшей атеистической идеологии и, следовательно, ставил себя в один ряд с идейными (идеологическими уж точно) врагами коммунистической цели: построения безбожного общества. Нельзя забывать, что клеймо «врага народа» в то время было несмываемо. Разумеется, старшему поколению, составлявшему большинство верующих, выросшему и сформировавшемуся при старом строе, религиозность прощалась в большей степени, чем молодежи, юным «строителям нового мира». Собственно, к ним и обращалась официальная атеистическая пропаганда, так как именно молодое поколение важно было навсегда отвратить от Церкви. Но и те, кто считал себя верующим православным, как показывает история церковного разгрома 1930-х гг., не были активными борцами с тотальной атеизацией общества. Страх делал свое дело: по стране не прокатилась широкая «волна протестов» в связи с уничтожением всего, ранее считавшегося священным. Классическим примером подобного страха можно считать непротивление верующих сносу Храма Христа Спасителя в 1932 г. Описывая то время, близкая к партийной верхушке и совершенно нерелигиозная Лидия Шатуновская много лет спустя вспоминала, что решение о сносе «вызвало возмущение и негодование среди очень широких слоев населения Москвы. Но никаких демонстраций, никаких актов протеста не последовало. Народ был уже настолько обессилен и порабощен, что он оказался не в состоянии оказать сопротивление даже тогда, когда варвары разрушали его национальные святыни».

«Вероятно, именно желание убедиться в этом, — предположила Л. Шатуновская, — и заставило Сталина выбрать именно это место для задуманного им строительства»[134]. Думается, что Шатуновская права: объяснять снос Храма Христа Спасителя только желанием построить на его месте Дворец Советов или же весьма «своеобразной» борьбой с религией не совсем правильно. Сталин покусился не просто на здание, он уничтожил символ. Вряд ли он недопонимал значения этого поступка.