Время в судьбе. Святейший Сергий, патриарх Московский и всея Руси

У каждого времени — свои герои, играющие по неписаным правилам и в соответствии с установившейся в государстве политической традицией. Признаем: на первых порах Совет по делам РПЦ больше помогал, чем контролировал — такова была сталинская установка. Однако существовала ли в том нужда?

Сталин не был наивным человеком, он прекрасно понимал, что сергианский епископат никогда не выйдет из-под контроля, никогда не вернется к тихоновской «лояльности». Пригретый властью, он не посмеет даже претендовать на самостоятельность, по всем принципиальным вопросам следуя «генеральной линии». Прямое (публичное) вмешательство власти в подобной ситуации будет только во вред государству. Об атеистической стратегии на время «забыли»: поменялась «тактика». Надо будет (как, например, в хрущевские времена) — вспомнят молниеносно и начнут закрывать то, что совсем недавно открывали. Главное Сталин знал: с иерархией проблем не будет, она проверена и отобрана. Селекция проведена, бояться нечего.

Подчеркну: страх сделал свое «воспитательное» дело. Но кроме страха было еще и другое — сознательное стремление Патриарха Сергия любой ценой вписать официальную церковную власть в новый строй. Добился ли он своего? И да, и нет. Ценой политического сервилизма обновленческого «образца» церковная власть получила права гражданства, но гарантий — никаких.

Послевоенная история показала, что с годами государственное давление на Церковь лишь увеличивалось. Оправдывалась пословица «Отдашь палец, откусят руку». Неслучайно Патриарх Алексий (Симанский) на закате своих дней в приватной беседе с горечью признавал: «В начале моего Патриаршества в епископы я выбирал девять, а они (то есть советские органы) — одного, теперь они дают девять, а я подбираю одного»[148].

Власть могла влиять на подбор кадров, что вовсе не спасало эти последние от всевозможных чисток и репрессий. Яркие, сильные и самостоятельные клирики становились, скорее исключением, чем правилом. Их судьба зависела не от них. Ими играли, их заставляли делать то, что нужно власти, а если (вдруг!) почему-то они противились, их наказывали. Трагический пример изгнания в 1960 г. митрополита Николая (Ярушевича) «на покой» — тому трагическое доказательство.

Но вернемся к Патриарху Сергию. Можно ли назвать его создателем этой системы, подчинявшей церковное избрание архиерея политическим видам атеистических властей? Можно ли сказать, что его стремление всеми силами и любой ценой не допустить репрессий против епископата Русской Церкви, а также сохранить преемственность высшей церковной власти изначально было обречено?

Я думаю, что можно.

Однако встает и другой вопрос: а возможно ли было поступить иначе, т. е. не признавать притязания богоборческой власти, а сразу идти на свою Голгофу, становиться исповедниками и мучениками за веру?

И хотя на этот вопрос, скорее всего, нет однозначного ответа, отставить его без внимания, убежден, нельзя. Ведь последствия Сергиевского выбора самым серьезным образом повлияли на судьбу Русской Православной Церкви советской эпохи.

XI

Прежде всего мы должны помнить, в какой обстановке прозвучало заявление Заместителя Местоблюстителя о необходимости показать, «что мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и нашим правительством». В описываемое время в стране не прекращались репрессии против духовенства и православных активистов, обыденными стали идеологические диверсии в прессе, фальсификация роли и значения Православия в истории страны. И на этом фоне — подобная констатация, из которой, помимо всего прочего, можно было сделать вывод, что церковные деятели — не часть «народа», а некая обособленная группа, имеющая целью лишь доказать свое право быть этой частью.

Впрочем, дело совсем не в словах пресловутой «Декларации». Проблема заключается в том, как эти слова восприняли верующие.

Недоучитывать психологический момент, «момент восприятия», по моему убеждению, совершенно недопустимо. В самом деле, прошло только десять лет с того времени, как Православная Церковь перестала называться главной конфессией Империи, а ее право на монопольное «оказательство веры» (религиозную пропаганду) — охраняться законом. За этот сравнительно небольшой срок невозможно было «забыть» прежнего. Революция и гражданская война только обострили чувства верующих, вынужденных жить в государстве, открыто поставившем своей целью истребление любых религиозных представлений. Максимум, на что могло пойти подобное государство — это на создание «религиозной резервации», не имеющей существенного влияния на жизнь народа. К тому же «резервацию» легко контролировать.