Время жестоких снов

Ретирада его польстила Кошке Ведьмы. Она мимоходом закогтила молодого скворца, хрупнув тонкими косточками в мощных зубищах. Не замедлив шаг, отряхнула с усов темные перышки, лениво потянулась. В высохшей траве звенели, как ошалелые, кузнечики, где-то вдали меланхолично побекивали овцы, и воздух подрагивал от жары. Перед сельскими воротами киска задержалась и сосредоточенно поточила когти о ствол кривой ивы, на которой селяне подвесили малую молельню с плоской крышей – излюбленное место отдыха здешних котов. Ей пока не хотелось гонять зеленоножек, не до вечера, когда жара чуток спадет, а куры одуреют от подступающей темноты. Она согнала двух пестрых котеек весеннего помета, слишком глупых, чтоб понимать: подобной знаменитости место надлежит уступать незамедлительно, – и удобненько улеглась на крыше часовенки. Открывался ей отсюда прекрасный вид на тракт и сельскую площадь, украшенную парой диких грушек и тремя обомшелыми сливами.

Перед входом в храм громко шумела стайка баб, но Кошка Ведьмы прислушивалась не к ним. Пока свежие сливки чудесным образом появлялись на рассвете у порога ведьминой избы и пока было кому прыгать на спину с придорожной вербы, Кошке не было дела до сельских дрязг. Не то чтобы она не понимала, какого труда стоило Бабусе Ягодке согнать наново селян после последнего нападения разбойников. И конечно, она прекрасно помнила, как они вылущивали из чащобы недобитков – баб и овец, блеющих на один голос. Помнила она и то, как они с Ведьмой таились вместе на горных тропках, выслеживая одиноких головорезов, странствующих торговцев и всякую свободную мелочевку из тех, кого можно было волшебным образом завлечь в Вильжинскую долину и приставить к селянскому ремеслу. Даже теперь, вольготно раскинувшись на крыше часовенки, Кошка Ведьмы узнала чернобородого мужика с секирой на плече. До недавних пор знавали его в долинах пониже аббатства Цион Церена под именем Валигоры, поскольку имел он обыкновение с огромной, утыканной камнями палицей устраивать там засады на купцов и ломать кости тем, кто не желал щедро оплатить переход через мост. И никто не ведал, каким таким способом Бабуся Ягодка умудрилась очаровать его и завлечь в Вильжинскую долину.

А поскольку все, казалось, шло своим чередом, Кошка Ведьмы задремала на солнышке, осторожно, с приоткрытым левым глазом, прислушиваясь, не грядет ли какой скандал. Ибо Кошка Ведьмы чрезвычайно любила, когда селяне сшибались грудь в грудь, и с запалом бросалась тогда в самую гущу сраженья, царапая и кусая любого, кто попадал ей под лапу. Однако ж селянство хорошо знало обычаи ведьмовской твари и следило внимательно – едва заметив ее, вылеживающуюся на крыше часовенки, бабы поспешно подобрали юбки и с писком кинулись в храм, подперши для верности дверь изнутри толстой доской. И лишь под вечер, когда крестьянство потянулось с сенокоса, Кошка Ведьмы несколько оживилась и, притаившись в тени сучьев, принялась высматривать подходящую жертву. Весьма любила она вцепиться когтями в кудрявый чуб Ослуха, щербатого дезертира из войска ясновельможного господина князя; Бабуся Ягодка повстречала оного дезертира, когда тот крал яйца из сельских курятников. И Кошка уж стала готовиться к прыжку на оного несчастного, когда из-за холма донеслось до нее резвое тарахтенье колес. Кошка Ведьмы зашипела: запах этот был ей незнаком, да и ни одна из селянских телег так не тарахтела. Не понравилось ей это скрипенье, и запах кучера вкупе с глуповатым пофыркиванием коня не понравились. И едва повозка подкатилась наконец под иву, Кошка Ведьмы с радостным мявом и выпущенными, словно серпы, когтями прыгнула прямехонько на спину вознице.

* * *

Ор Канюка слыхать было аж в домике ведьмы посреди леса – Бабуся Ягодка, которая как раз знакомила на сеновале зваецкого наемника с прелестями сельской жизни, запрокинула голову и вздохнула довольно, что зваец ошибочно счел признанием своих любовных умений. Стайка ворон с граем взлетела из растущих у кладбища буков, перечеркнув все усилия рыжего мельникова кота, который от полудня терпеливо там сидел в засаде. В корчме Ослух поперхнулся пивом и на всякий случай обеими руками прикрыл вихры, в очередной раз малодушно размышляя, не побрить ли башку. Также и среди бабского войска, наглухо забаррикадировавшегося в храме, возникло немалое волнение. Отважнейшая из женок, сельская распутница, осторожно отодвинула доску и выглянула наружу.