Время жестоких снов

Хорошо, что капитан подошел. Поглядел на меня, на «башмака», сплюнул, ногой растер…

«Пойдем, – говорит, – назад, Хлотарь. Теперь думать будем».

А Ульфанг в спину нам: мол, думайте, но поскорее. И «башмаку» своему: «Бу-бу-бу».

Пошли мы назад, а я вижу – злой капитан, словно ему репу предложили выращивать, а не воевать. Усы встопорщены, подбородок вперед, глаза сверкают.

Ну, думаю, отсыплют нынче кому-то кашки со шкварками.

А сам все не могу забыть, как лапотник этот давешний, «братчик», со мной говорил. Вот ведь, думаю, совсем, видать, помутнение на мир опустилось.

Пришли, а капитан сходу: «Бурш да Хинк – со мной. И, – говорит, – этого, рыжего, Граппа прихватите. Есть у меня к нему вопрос-третий. Остальным – быть наготове: на копья к нам никто нынче не полезет, но мало ль как к вечеру повернется?»

И ушел. А я тотчас Фольца за шкирку: «Говори, не то кишки на локоть намотаю».

Он: «Что говорить-то?»

«Все! Чтоб как попу на исповеди. А главное, – шепчу да ножичком его по шее легонько так – трынь-трынь, – главное, расскажи-ка, боевой мой сотоварищ, отчего Крошка Ульфанг, что, по вашим словам, червей кормит, мало что жив-живехонек, так еще и у «братчиков» с ладони ест. А еще – что ему от нас надобно да зачем он Граппа требует выдать…»

Слово за слово, и вытянул я из него всю историю.

Сперва Фольц божился, будто не знал, что капитан их живой. «Бесштанное войско», мол, и вправду заелось с «красными братьями» – крепко, до крови, а ночью Грапп его, Махоню, поднял: сам в кровище да грязи, глаз дикий. Нож к горлу: впрягай, дескать, четверку в бомбарду, пока не покрошили нас «башмаки». Махоня и впряг – не посмел ослушаться. Всю дорогу трясся, что свои в погоню пойдут, а Грапп смеялся: не до того будет Крошке. И правда: день в пути, второй, третий – ни духу от «братчиков» и ульфанговых горлорезов. Ну а после к нам прибились, когда Грапп узнал, что в Мухожорках кнехты столуются.

А я вижу – крутит молодой, не договаривает. Вынимаю тогда веревку, делаю петлю, палку беру: «Знаешь, – показываю, – для чего?» У Махони сопли повисли: чтоб кнехт да с «башмаками» ни разу с петлей и палкой не толковал!

«Ну, – говорю, – если знаешь, так и скажи брату по оружию, отчего – «братчики» да зачем им за вами аж сюда являться».

Фольц в отказ не пошел: сидит, рассказывает.

Из рассказа его выходило, дескать, бабы во всем виноваты. Была при отряде Крошки Ульфанга маркитантка, Соленая Грета, а у той Греты – дочка Гаусберта, красавица каких мало. Кто по ней только не сох, да мать ее в строгости блюла, вольностей со служилым людом не позволяла. Но случилось, что сошлась Гаусберта с Бернардом Граппом: уж как рыжий окрутил ее, неясно, а только ж окрутил. Встречались тайно, но что известно двум, от третьего не скрыть, а что знают трое, о том и свиньи хрюкают. Дошли слухи и до Соленой Греты.

А о той в отряде всегда шепоток ходил: ведьма, мол. Ну, что доброму христианину во вред, от того солдату немалая выгода. У маркитанток товар в наличии всякий, каждому свой. А Соленая Грета давно солдатиков наговорами да амулетами пользовала: кому от пули, кому от железа, кому на удачу. Одному рану заговорит, для другого и след вынет. А как узнала о Граппе с Гаусбертой – взъелась: не будет, сказала, счастья им. И то правда: какое ж счастье, когда мамка на Святую Вальбургу глаза всем отведет и на кочерге – к Нечистому на пляски!

«Ну! – тут я Махоне. – Сам нешто видал?»

«Сам – не сам, – говорит, – но люди многое болтают».

А наболтали люди, будто поклялась матушка Гаусберты, что быть им с Граппом в маяте да горе. Ну, Грапп – рыжий да отчаянный – сказал: сведу дочку твою за себя втайне, если не дашь благословения. Соленая Грета ему: «Хорошо же, будь по-твоему, отдам Гаусберту тебе. Только вот условие – как повенчают вас, месяц не ходи к дочке моей на супружеское ложе».

Грапп – шапкой оземь: по рукам, мол. Да только легко сказывается, а не просто делается. Крошка Ульфанг в ту пору успел сговориться с «бесштанным войском» Клауса Эвинга, Башмачника, чтоб перейти под его руку за добрую цену. И надо ж такому случится, что при Башмачнике объявились «красные братья». Те, что положили себе целью выжечь ведьмино семя во всех княжеских землях. А мир не без доброхотов: дошел до «братчиков» слух и о Соленой Грете. Явились в ночи, спеленали – и рта раскрыть не успела. Да не одну, а вместе с дочкой-красавицей. Ягодка с куста, мол… Сам Грапп как раз в отъезде был. Возвращается, а здесь такое.

Поговаривали (здесь Фольц Махоня понизил голос так, что я едва смог расслышать), будто накануне того, как Соленую Грету сожгли, рыжий сумел с ней да с Гаусбертой перемолвиться. Только когда Грету с дочкой повезли на костер, Граппа там не было. Вернулся лишь через три дня после казни: смурной, сам не свой. Было это на Святого Матернуса, а через седьмицу они с Граппом в бега и ударились.

Я ему: «А врал чего?»

Зашмыгал Фольц носом:

«Так боялся, – говорит. – Сперва Граппа – а ну как прирежет! – а потом уж и капитана вашего: вона как он глазами сверкал!»

«Вот же ж дурень!» – я ему.