Время жестоких снов

Мягкий на такую просьбу фыркнул, но людей поднял: за дело, лежебоки. Самое-де время показать, кто здесь хозяин: башмак или сапог. Пики и самострелы мы в лагере оставили, чтоб злее быть, палашами препоясались, ножи за ремень да в сапог – и к «братчикову» войску. Ползем, траву носом раздвигаем. В аккурат у лагеря огляделись: Христос-Спаситель! «Башмаки» и стражу выставить скумекали, да только какая из селян стража? Смех один. Хинк сам-третий прошелся влево-вправо – без шума управился. Ну, сказал, как вернулся: с почином, мол. Сбрызнули, значит, землицу красненьким.

И тут Бурш от капитана: темнее ночи. Чего, спрашиваю, стряслось? А он глядит диким глазом: «Велено, – отвечает, – того лапотника – Дитриха – живым к Мягкому доставить, против уговора с Ульфангом». Очень, мол, стал он для Мягкого интересен. Да чтоб ни одна собака не удумала его на нож взять – иначе капитан такого умника превратит в святого Себастьяна, породнившегося со святым Андреем.

Ну, думаю, дела! Ведь Ульфанг, коли сговорились с Мягким, – в своем праве, да и верно поступает: этого-то гансика в первую очередь следует упокоить, чтоб самим не упокоиться. Только с приказанным не поспоришь. То есть ножом-то всегда можно ткнуть – мол, не разобрал в свалке, да капитан – тот сделает, как обещал. А что в Себастьяна, что в Андрея обращаться рановато и не с руки – с грехами-то моими.

Ладно, думаю, найдем управу, абы только попался башмак к сапогам. Мало ли какие у капитана резоны? Может, о казне «братчиковой» расспросить желает…

Не успел додумать, как Хинк сигнал подает: в ножи, мол.

«Башмаки» только-только у котлов собрались брюхо набить, горло смочить… А тут мы, да у каждого – полтора локтя доброй солдатской стали на закуску к селянским пирогам. Ульфанга люди, поклон им, тоже встрепенулись, против воинского братства не пошли, в спину гансам ударили… Крики вокруг, шум, топот, а у нас самая страда: знай колем, режем, человечину обмолачиваем…

Так поле за нами и осталось, а положили мы тем вечером «братчиков» никак не меньше пяти десятков, остальных же рассеяли окрест. И самое время для солдатской Фортуны наступило, когда вражий лагерь – как грешник на исповеди: ничего уже не скрывает от острого глаза да цепких рук.

Управились мы куда как скоренько – и каша остыть не успела. Колбаса присел у одного из костерков. Ложку из сапога вытащил, сидит, чечевицу наворачивает. А чего, не пропадать же добру! Наши смеются: ну, Колбаса ты и есть! А он им: это я еще штаны не развязывал – то-то б вы колбасу увидали!

Словом, шумим, рядим, добычу грабастаем, как тут сам капитан наш объявляется: «А что, поймали живьем Дитриха Хертцмиля, как я приказывал?»

И что б вы думали: наши Бурш с Хинком ведут к нему того самого ганса, что с Крошкой Ульфангом на переговоры выходил. Морда разбита, рубаха зеленая до пояса порвана, но сам шагает, цел-целехонек. Не сделали, значит, как Ульфанг их просил…

«Этот?» – спрашивают капитана.

Тот вокруг парня обошел, зубом поцыкал. «Этот». И – гансу уже, Дитриху этому: «Пойдем потолкуем, пока Ульфанговы люди тебе голову не срезали».

А к Якубу: «Добро, что осталось от «братчикова» скарба, разделим поутру по справедливости».

Ну, Якуб, понятное дело, кивает согласно: отчего же и не по справедливости? За одну-де за нее и боролись-сражались. А сам негромко нам с Хинком: «Пяток людей назад в лагерь, с десяток – к возам с «братчиковым» добром. И чтоб ни один пфенниг не ушел без счета».

Остальным, мол, быть наготове.

Ну, мы с Хинком переглянулись только.

«А то, – он говорит. – Без справедливости и шлюха ног не раздвинет».

В общем, Ульфанговы оглянуться не успели, а наши уже на «братчиковых» возах, железо в горсти греют. Ульфангу с его людьми мы как есть слова капитановы передали: готовы завтра поутру делить добычу, а пока, чтоб какая горячая голова не решила, будто «завтра» ночью наступает, пусть и его люди нашим сторожить помогут.

Ночь провели вполглаза: как уснуть, когда народец вокруг звероватый, в горло вцепится – не оторвешь.

Однако ж ночь перетерпели, не порезали друг дружку. Да и Ульфанговы кнехты о Мягком наслышаны были, потому успокоились: не случалось такого, чтобы Мягкий Химмель о воинской чести забыл. А тут-то – чай, не франкфуртских бюргеров казна, чтоб друг дружку рвать. Подумаешь, голоногого войска обоз!

Перекемарили, в общем, до утра. Кашу, сказать по правде, выели мы подчистую. Пивка вот только оказалось у «братчиков» маловато, едва-едва хватило горло промочить.

А чуть утро – является Якуб Бурш: айда с возами в Мухожорки на площадь – добычу делить!