Время жестоких снов

Фольц только руками развел: так, мол, получилось. А я сижу, в затылке скребу: вроде б и складно, да ясней не становится. Может, «братчики» Граппа в ведовстве подозревают, вот и пришли теперь? А только – к чему всем гамузом и отчего тот, молодой, говорил так, словно речь не о мужике, но о бабе?

«Ладно, – говорю Махоне, – разберемся. Давай на пост, да только посмей деру дать: изловлю – сварю живьем, мое слово крепкое, солдатское».

Когда – глядь, а от Мухожорок бежит кто-то. Ну, я наперерез. И что б вы думали! Малышка Берта: волосы кольцами, в деревянной обувке на босу ногу.

Я ее за руку: что, мол, снова стряслось? А она головой крутит – к капитану, дескать, веди скорее, не то совсем беда.

Ну, повел я ее к Мягкому Химмелю: он со всеми на холме, недалече от Гаусберты-Дырки был. Стоит, прутиком по сапогу постукивает. Глаз темный, ус вздыблен. По всему – в такой меланхолии, что, того и гляди, желчь носом хлынет.

Подошли мы с Малышкой: «Вот, – говорю, – Химмель, кого я в поле поймал. Тебя ищет».

Тот глянул рачьим глазом: «Что ж, – шипит, – вовремя ты здесь объявилась, Малышка. А лучше бы прямо к «красным братьям»: ловите, мол, меня, вяжите да дровишек сухих не забудьте».

А она: «Мне горлорезы твои не указ, а пришла упредить тебя, от беды спасти».

«Ну, спасай, – капитан ей. – Только много вас таких, спасателей, объявилось что-то на мою голову. Еще чуть-чуть – и Господу нашему ничего не оставите, сами все спасете».

А Малышка Берта его – тырк под ребра: «Не богохульствуй. Меня ты для того в отряде и держишь, чтобы беду отводить. А душу – ее отцу Экхарту оставь, если сдюжит доглядеть».

Капитан побагровел, но только лицо ладонью потер. «Ладно, – говорит, – что у тебя за беда?»

«Да беда все та же», – Малышка ему. И на Граппа кивает: он тебе, дескать, все рассказал?

Мягкий Химмель аж сплюнул: да что ж, мол, ему еще надобно мне рассказывать к тому, что я уже услыхал?

«Что ты услыхал, – Малышка Берта отвечает, – мне невдомек. А вот мне вторую ночь как потерянная душа спать не дает: все стонет да о помощи просит».

Я смотрю, а Бернард Грапп лицом посерел да в пояс так вцепился, что вот-вот кожа треснет. А Малышка – к нему уже: сам расскажешь, как христианскую душу в мертвое железо упрятал, или мне поведать обо всем, что нашептала Гаусберта?

Тут рыжий на колени и грянулся: стоит, бородой трясет, пальцами землю царапает.

«Хоть казните, – говорит, – а нету на мне греха – я ж ее от смерти спасал!» И ворот на камзоле рвет: там у него ограненный камешек на цепочке золотой. Он за цепочку – тынц! И Малышке протягивает: вот, бери, спасай, коли сумеешь! А сам он, дескать, чует, что ему все равно дорога теперь одна – к «красным братьям», на костер.

«На костер – не на костер, а рассказать все придется», – это капитан ему. Да и остальные смотрят хмуро: что, мол, за история? Неужто и впрямь с бесом солдат спознался? Ясное дело – рыжего да красного к доброму делу не приставишь.

И вот тогда я в третий раз услыхал историю Граппова исхода из отряда Крошки Ульфанга. Оказалось, надумал он колдовство колдовством обмануть. Прознал, что неподалеку, вверх по течению Ратцензее, живет старуха Гертруда, ведовского дела знатчица. Кто из христианского люда спросит ее о помощи, тому указывает, как перед нечистым смухлевать. Отправился Грапп к ней совета против маркитантки спросить, а старуха и наставь его: надо, мол, что б ни говорила Гаусбертова мамка, стоять на своем – «возьму дочь твою за жену», и ни слова больше. Дескать, это мамка-ведьма испытывает – а ну, как отступишь, как не устоишь? Сделал Грапп как велено, и согласилась тогда Соленая Грета отдать дочку за пушкаря. Но другая тогда встала задача: наказала мамка, чтобы первый месяц Грапп не с дочерью, а с ней самой, Гретой, жил (эге, подумалось мне, не зря Грапп всем другое говорил!). Рыжий снова к старухе. Та наставила, указала хитрость, чтобы обмануть колдунью – как вместо себя чурбачок деревянный в постель уложить. Да только пока вернулся Грапп к будущей-то женке, «красные братья» нагрянули. Схватили мамашу, схватили и дочку. Вот тогда он, Грапп, в третий раз к старухе Гертруде и подался.

Тут рыжий замолчал и некоторое время недвижно стоял на коленях, с глазами в землю, словно рассматривая там, как в зеркале, все случившееся с ним ранее.

«Ну? – не выдержал наконец капитан. – Дальше-то что было?»

«Дальше-то? – отвечает Грапп. – Дальше вышло вовсе не так, как старуха обещала. Выдала она мне этот вот камешек, – кивнул рыжий на ту искорку на цепочке, – мол, верное для такого дела средство. Как встретишься с зазнобой своей, пусть палец окровавит да за амулет схватится. Ты же – читай тайное слово, которое я тебе открою. Молодка твоя тогда душу исторгнет, будет лежать, словно мертвая. Как зароют ее – раскопаешь могилу, амулет своей уже кровью натрешь да сунешь девице за щеку: она к тебе и вернется…»