Время жестоких снов

«Врешь! – Ульфанг ей. – Врешь, шлюха солдатская! Сдохла Гаусберта, как сдохла и мать ее! Сам проводил, сам проследил, слышишь ты, жидовское отродье!»

Тут Шторх чуть сильнее на Ульфангову рану нажал, и тот замолчал, зубами заскрипел только.

Да ведь ни слово, ни пулю назад не воротишь, раз вылетели. Тут и наши на дыбы встали, и остальные… Грапп и вовсе, когда бы Бурш на нем не висел, порвал бы Крошку Ульфанга напополам.

Дитрих, «башмачный» судья, тогда и молвит: «Правду сказала эта вот девица. Не умерла Гаусберта окончательной смертью, и душа ее чудесным образом вселилась в бомбарду; потому Бернард Грапп и украл ее. И здесь, – продолжает, – затруднение, разрешить которое куда как непросто. Колдовство, что Старой Гертрудой дадено, а Граппом употреблено, до сожжения Гаусберты, похоже, не действовало, а на костер – и теперь мы можем сказать это наверное, раз все слышали Крошку Ульфанга, капитана наемных кнехтов, – послана она оказалась против моей воли. Бежав же с бомбардой и совершив покражу у своих сотоварищей, Бернард Грапп спасал обрученную с ним девицу от того, кто хотел ей смерти. И ясно мне одно: тот, кого нужно б осудить, неподсуден земному суду, а тот, кто обвинен, навряд ли виновен в том, в чем раскаялся».

И такая тишина установилась, что слышно, как Ульфанг хрипит, рану свою зажимая.

А Дитрих Хертцмиль помолчал-помолчал, да и снова: «Нынче я не судия, но пленник, что бы ни говорил ваш капитан. Однако провозглашаю я приговор, которому отнюдь не рад. По закону-то Бернард Грапп виновен в воровстве, а там уж – как знаете».

И замолчал, рукою махнувши.

Капитан тогда и говорит: «Согласно воинскому закону, за те преступления, в которых раскаялся Бернард Грапп, положена ему смерть от «веселой вдовы». Однако ж закон воинский и человечий еще одно говорит: если найдется какая девица иль женщина, что пожелает взять за себя Бернарда Граппа, будет он помилован и отдан той женке за мужа».

Сказал и стоит, поглядывает вправо-влево, не найдется ли христианская душа, что спасет Граппа, как закон велит. Мы-то, конечно, тоже поглядываем, однако ж без веры особой: все наши солдатки вчера еще с Иорданом-Котярой подальше от греха спроважены в потаенное место, а из местных женок кто ж кнехта в дом введет после всего, что с Мухожорками за два года стряслось?

Как вдруг в той стороне, где Гаусберта-Дырка, какой-то шум, движение, и выходит меж людей девица в светлом платье, с лазоревым платком на голове. Идет, как плывет, глаза долу, а только видно, что красавицей уродилась. И пока идет она, начинается меж войска побратимов-горлорезов шум и шевеленье: кто крестится, кто пятится, сам Крошка Ульфанг – тот и вовсе к ноге Шторха прижался, как к титьке материнской, глаза рукою закрыл. Один только Бернард Грапп глядит на девицу, и глаза у него на мокром месте. Катятся по щекам крупные слезы, а сам он стоит и рукой не шевельнет.

Приблизилась девица, встала между Граппом и Крошкой Ульфангом. Повернулась к капитану нашему и говорит: «Ты спрашивал, и вот я здесь».

«Назовись», – капитан ей, а у самого голос дрожит так, что как бы петуха не дал.

Девица же отвечает: «Я – Гаусберта, дочерь Соленой Греты. Была я за грехи матери несправедливо отправлена на костер, но чудесным образом спасена и затворена в бомбарде, при которой служил мой суженный. А нынче дана мне власть и сила либо одного осудить, либо одного же спасти. Но судит пускай Господь, а я спасти попробую. Потому отвечаю тебе: готова взять Бернарда Граппа за мужа и сберечь тем от петли и неупокоенной смерти».

Капитан тогда Граппу: а ты-де что скажешь? Готов ли принять милость, что предложена суженой твоей?

Грапп кивает: «Готов, – говорит. – Готов, чтоб мне гореть в адовом пламени, и нет для меня большей награды, чем прощение от невесты моей Гаусберты, с которой так и не довелось нам сыграть свадьбу».

А Гаусберта улыбается ласково и: «Если не сыграли в земном мире, так сыграем в царствии Отца нашего. А про Суд не сомневайся: клянусь, что когда станут взвешивать доброе и злое, изо всех сил своих не дам перевесить стороне дьявола».

И руку Граппу протягивает.

Тот шагнул, ладонь девицы в руку взял, и едва лишь соприкоснулись они, как блеснуло, словно порох вспыхнул, только без дыма и серы, а просветлело в глазах – и не стало на площади Гаусберты, Грапп же лежал бездыханен.

И тотчас под бомбардой треснул лафет, а саму ее скособочило, дулом в землю воткнуло.

Тут многие из братьев-горлорезов пали на колени и стали молится столь истово, что даже отец Экхарт умилился, глядючи на нас, беспутных.

На том, можно сказать, и завершилась история.

Крошке Ульфангу капитан деньги, что его людям назначены были дележом, отдал, однако ж предложил всякому, кто пожелает, присоединиться к его, Мягкого Химмеля, отряду. И ведь многие покинули Ульфанга как человека сугубо злобного. Тот пытался грозить, да нашим-то пустое слово – что пердеж по ветру. Так Крошка и ушел, зло затаивши.