Время жить и время умирать

Гребер помчался в сторону фабрики. Не знал, сумеет ли добраться до Элизабет, знал только, что фабрики были главной целью налетов, и хотел хотя бы попытаться вызволить ее оттуда.

Он свернул за угол. Прямо перед ним в конце улицы медленно взлетел дом. И рассыпался в воздухе на куски, которые распались и, не произведя ни единого звука, бесшумно и неторопливо рухнули на газон. Он лежал в сточной канаве, зажав локтями уши. Ударная волна второго разрыва схватила его, точно исполинская рука, и отшвырнула на несколько метров назад. Вокруг дождем сыпались камни. Среди грохота они тоже падали беззвучно. Он встал, пошатнулся, резко тряхнул головой, дернул себя за уши и хлопнул по лбу, чтобы прочистить мозги. Вся улица впереди в один миг стала бурей огня. Не пройти, и он повернул обратно.

Навстречу бежали люди с открытыми ртами, с ужасом в глазах. Они кричали, но он не мог их услышать. Словно всполошившиеся глухонемые, они пробежали мимо. Следом спешил человек с деревянной ногой, он тащил большущие часы с кукушкой, гири которых тянулись по земле. За ним, пригнувшись, бежала овчарка. На углу, крепко прижимая к себе младенца, стояла девочка лет пяти. Гребер остановился.

– Беги в ближайший подвал! – крикнул он. – Где твои родители? Почему они тебя оставили?

Девочка на него не смотрела. Опустив голову, жалась к стене. Внезапно Гребер увидел дружинника, который беззвучно что-то ему кричал. Гребер тоже закричал и не услышал себя. Дружинник продолжал кричать и делать знаки. Гребер отмахнулся, показал на детей. Жуткая, призрачная пантомима. Одной рукой дружинник попытался удержать его, другую протянул к детям. Гребер вырвался. Среди грохота ему на миг показалось, будто он стал невесомым и может делать огромные прыжки, и тотчас же – будто он весь из мягкого свинца и гигантские молоты расплющивают его.

Шкаф с распахнутыми дверцами пронесся над его головой, точно неуклюжая доисторическая птица. Могучий поток воздуха подхватил его и завертел, из-под земли вырвалось пламя, пронзительная желтизна облила небо, разгорелась до слепящей белизны и рухнула вниз, будто дождевой шквал. Гребер вдохнул огонь, легкие словно бы опалило, он упал наземь, обхватил голову руками, задерживал дыхание, пока голова едва не лопнула, посмотрел вверх. Сквозь слезы и жжение в глаза медленно проникла картина реальности, исказилась, набрала четкости: изломанная, пятнистая вмятина стены над лестницей, а на лестнице, на зубьях расколотых ступеней, – тело пятилетней девочки, короткая клетчатая юбочка задралась, голые ноги торчат в стороны, руки раскинуты, как у распятой, грудь пробита прутом железной решетки, острие которого далеко торчало из спины, а неподалеку – дружинник, словно суставов у него намного больше, чем при жизни, без головы, расслабленный, уже почти не кровоточивый, согнутый пополам, ноги на плечах, словно мертвый человек-змея. Младенца не было видно. Должно быть, его куда-то отшвырнуло ураганом, который теперь возвращался, палящий, жгучий, мчащий перед собой захваченный обратной тягой огонь. Гребер услышал рядом чей-то крик:

– Сволочи! Сволочи! Проклятые сволочи!

Он посмотрел в небо, потом по сторонам и сообразил, что кричал сам.

Вскочил на ноги, побежал дальше. Неведомо как добрался до площади, где была фабрика. Кажется, цела, только с правого боку виднеется свежая воронка. Низкие серые постройки не пострадали. Фабричный дружинник остановил его.

– Здесь моя жена! – крикнул Гребер. – Пустите меня туда!

– Запрещено! Ближайшее убежище на той стороне. В дальнем конце площади.

– Черт, чего только в этой стране не запрещают! Отойдите или…

Дружинник жестом показал на задний двор. Там стоял маленький плоский блокгауз из железобетона.

– Пулеметы, – сказал он. – И часовые! Вояки хреновы, как и ты! Иди, если хочешь, дурень!

Другого объяснения Греберу не потребовалось, пулемет простреливал весь двор.

– Часовые! – со злостью воскликнул он. – На кой черт? В следующий раз будете охранять только собственное дерьмо. Разве тут преступники? Чем эти окаянные шинели заслужили такую охрану?

– Еще как заслужили! – презрительно бросил дружинник. – Мы тут не только шинели шьем. И работают у нас не только бабы. В цеху боеприпасов вкалывают несколько сотен заключенных из концлагеря. Понял теперь, телок фронтовой?

– Понял. Где у вас тут бомбоубежища?

– Мне до них нет дела! Я наверху остаюсь. А вот что́ будет с моей женой в городе?

– Подвалы-то надежные?

– Само собой. Фабрике без людей не обойтись. А теперь катись отсюда! На улице никого быть не должно! Эти вон уже забеспокоились. Саботажа боятся!