Время жить и время умирать

Гребер пошел следом. За кирпичной стенкой он увидел погибших. Как на бойне, подумал он. Нет, не как на бойне, на бойне порядок, животных резали по правилам, спускали кровь, потрошили. А здесь тела раскромсаны, искрошены, разорваны, обожжены и изжарены. На них еще сохранились клочья одежды – рукав шерстяного свитера, юбка в горошек, штанина из коричневого вельвета, бюстгальтер, в косточках которого висели черные, окровавленные груди. В стороне – беспорядочная кучка убитых детей. Бомба настигла их в убежище, оказавшемся недостаточно прочным. Руки, стопы, раздавленные головы с обрывками волос, перекрученные ноги, школьный ранец, корзинка с мертвой кошкой, очень бледный мальчик, белый, как альбинос, мертвый, но с виду совершенно невредимый, словно еще не одушевленный, ждущий, когда его оживят, а перед ним труп, обгоревший дочерна, неглубоко, но равномерно, только одна стопа красная и сплошь в пузырях. Даже не поймешь, мужчина это или женщина, гениталии и грудь сгорели дотла. На скрюченном черном пальце ярко сверкало золотое кольцо.

– Глаза, – сказал кто-то. – Надо же, глаза тоже сгорают!

Трупы складывали на телегу.

– Линда! – Какая-то женщина пошла за носилками. – Линда! Линда!

Выглянуло солнце. Мокрые от дождя мостовые засверкали. Уцелевшие деревья блестели влажной свежей зеленью. Свет после дождя был чистым и сильным.

– Это простить нельзя, – сказал кто-то у Гребера за спиной.

Он обернулся. Женщина в кокетливой красной шляпке неотрывно смотрела на детей.

– Нельзя! – сказала она. – Никогда! Ни в этой жизни и ни в той!

Подошел патруль.

– Проходите! Не задерживайтесь! Проходите! Вперед!

Гребер зашагал дальше. Что нельзя простить? – думал он. После этой войны будет страшно много такого, что нужно простить и нельзя простить. Жизни не хватит. Он и раньше видел мертвых детей, видел повсюду – во Франции, в Голландии, в Польше, в Африке, в России, и у всех у них были матери, которые их оплакивали, не только немецкие. Но почему он думал об этом? Разве час назад сам не кричал: «Сволочи! Сволочи!», глядя в небо на самолеты?

Дом Элизабет от бомбежки не пострадал, но во второй от него дом угодила зажигалка, ветер раздул огонь, и теперь горели крыши всех трех зданий.

Домоуправитель стоял на улице.

– Почему никто не тушит? – спросил Гребер.

Тот широким жестом обвел город.

– Почему не тушат? – повторил он.

– Воды нет?

– Есть немного. Напора нет. Капает кое-как. И к огню не подберешься. Крыша может рухнуть в любую минуту.

На улице стояли кресла, чемоданы, кошка в птичьей клетке, картины и узлы с одеждой. Из окон второго этажа люди с потными, взволнованными лицами выбрасывали вещи, завернутые в одеяла и подушки. Другие сновали по лестницам вверх-вниз.

– Думаете, дом совсем сгорит? – спросил Гребер у домоуправителя.

– Вероятно, если пожарные не поспешат. Слава богу, ветра нет. Мы открыли наверху все водопроводные краны и вынесли все, что может гореть. Больше ничего не сделаешь. Кстати, где же обещанные сигары? Одна очень бы пригодилась.

– Завтра, – сказал Гребер. – Завтра будут.

Он посмотрел на окна квартиры Элизабет. Непосредственной опасности пока не было. Горит двумя этажами выше. В окне рядом с комнатой Элизабет он увидел Лизер, которая металась туда-сюда. Увязывала какой-то белый тюк, вероятно с постелями.

– Пойду соберу вещи, – сказал Гребер. – На всякий случай не помешает.

– Верно, – ответил домоуправитель.

На лестнице какой-то человек в пенсне угостил Гребера по ноге тяжелым чемоданом.

– Извините, пожалуйста, – вежливо обронил он в пустоту и поспешил дальше.

Дверь в квартиру стояла настежь. Коридор заставлен узлами. Закусив губы, со слезами на глазах мимо метнулась Лизер. Он прошел в комнату Элизабет и закрыл дверь.

Сел в кресло у окна, глянул по сторонам. Комната вдруг показалась странно уединенной и мирной. Некоторое время Гребер сидел, не думая ни о чем. Потом стал искать чемоданы. Нашел два под кроватью и прикинул, что надо собрать.

Начал он с платьев Элизабет. Вынул из шкафа несколько, сочтя их практичными. Потом открыл комод, достал белье и чулки. Маленькую связку писем засунул в обувь. С улицы донеслись возгласы и шум. Он выглянул наружу. Оказалось, не пожарные, а люди, которые выносили вещи. В красном плюшевом кресле перед разрушенным домом напротив сидела женщина в норковой шубе, крепко прижимая к себе маленький чемоданчик. Вероятно, драгоценности, подумал он и принялся искать в ящиках драгоценности Элизабет. Нашел кой-какую мелочь – тонкий золотой браслет и старинную аметистовую брошь. Запаковал и золотое платье. Прикасаясь к вещам Элизабет, он испытывал какую-то смутную нежность – нежность и легкий стыд, будто делает что-то непозволительное.