Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors

Я вновь подумал о Джиме. Что с ним? Может, копы уже отбивают ему почки? Меня трясло от смешанных чувств. Ситуация в группе полностью вышла из-под контроля. Джим — безумец. Я пытался как-то приглушить в себе нарастающий страх, что все это — только начало.

Рей позже признался, что тогда у него тоже возникло предчувствие, что Нью-Хейвен — это начало конца всего, ради чего мы так долго трудились.

* * *

К моему удивлению, Король Ящериц был в отличном настроении, проведя ночь в кутузке, и мы отбыли в Филадельфию, невзирая на некую пост-Нью-Хейвенскую паранойю. Как обычно, все старались засунуть свои эмоции поглубже под коврик, словно ничего особенного не случилось. В Филадельфии мы сходили на большую AM-станцию, где вели себя как паиньки и трясли руки ди-джеям. Когда мы уже уходили, один из дикторов сказал: «Обожаю этот ваш сингл, “Light My Fire”! Когда новый выпустите?» О “People Are Strange” он и слыхом не слыхал, хотя мы выпустили его уже три месяца назад. Я поковырялся в носу и сел в лимузин.

Мы ехали на концерт, за окнами шел дождь. Я был готов поклясться, что водитель нашего лимузина — наркоман. Он был бритоголовый и смотрел на нас волком. Прибыв на место, мы узнали, что в зале присутствует местный отдел полиции нравов — в полном составе, с камерами и портативными магнитофонами — чтобы иметь доказательства на случай, если мы нарушим те или иные законы.

Перед самым выходом Бил Сиддонс, наш второй роуд-менеджер, умолял Джима не произносить на сцене слов «shit» и «fuck». Само собой, Джим начал материться, как только добрался до микрофона. Удивительным образом, за всеобщим гамом полицейские не сумели ничего толком записать.

Это была не самая лучшая атмосфера для создания музыки. Тем вечером мы выступали скованно, мягко выражаясь. Я все время переживал, как бы Джим не ляпнул лишнего, а Джим злился, что ему затыкают рот.

После концерта мы поехали на вечеринку домой к одному из фанов. По прежнему шел дождь. Мы приказали шоферу ждать, и поднялись по мокрым ступенькам на высокое крыльцо старого дома из красного кирпича. Это были обычные для шестидесятых посиделки с травой. Все сидели прямо на полу, передавая косяк по кругу, слушая музыку и почти не общаясь словесно, за исключением редких фраз типа «улёт» и «вау, чуваки».

Через час или около того, памятуя о нашем злюке-водиле, мы вернулись в лимузин, держась подчеркнуто молча и сплоченно. Он отвез нас обратно в отель, не издав ни единого звука в пути. Мы дружно выдохнули, когда он убыл.

Я снял с себя шмотки, мокрые насквозь два часа назад и высохшие прямо на мне. И вдруг ощутил, что у меня сильно зудит под коленками. Я набрал ванную. Я знал, что вода, особенно горячая, еще больше усилит раздражение, но я был весь в засохшем поту, и хотел посидеть в ванной, чтобы хоть немного расслабить мозги. Моя кожа расплатится позже.

Я разлегся в ванной и мысленно прокрутил в голове весь концерт, фиксируя хорошие моменты — хотя их было всего ничего — и стараясь понять, как исправить слабые места. Я любил анализировать все, что происходило на сцене, но тем вечером у меня было плохо с анализом. Это не было тем, что я себе представлял. Я-то думал, что это сплошной кайф и расслабон: быть в знаменитой рок-группе.

* * *

— Я болен… короче, я не смогу выступать в Норт-Весте в это уикенд, — солгал я Солу.

— Ты должен, там все распродано!

— Вы, по идее, тоже должны быть на всех наших концертах, а не только в прикольных городах типа Нью-Йорка! Ведь мы отстегиваем вам по пятнадцать процентов с каждого концерта, верно?

— Мы наймем другого ударника!

— Отлично!

Я был сам себе противен, но сил садиться в следующий самолет у меня не было. Я надеялся, что Рей, Робби и Джим не слишком рассердятся.

— Ты не едешь? — спросил меня Робби по телефону.

— Я болен, — промямлил я.

— Ни фига ты не болен, ты просто устал нянчиться с Джимом!

Я ничего не ответил. На самом деле, мы не нянчились с Джимом. Мы переживали из-за него все время. Я — больше всех. Робби, естественно, тоже устал, но он не был готов ни к каким решительным шагам по этому поводу.

Задним числом Робби говорил, что с этого момента, в конце 67-го — начале 68-го, он начал испытывать антипатию к Джиму и думать, что карьера группы может оборваться в любой момент.

* * *

«Я не болен, в здравом уме, и отказываюсь от выдвижения своей партией себя на следующий срок в качестве вашего президента». В выпуске радионовостей прозвучало шокирующее заявление Президента Джонсона. Массовые протесты заставили LBJ[40] уйти из офиса, и я ощущал себя соучастником свершившегося. Гордым соучастником. Доверенным свидетелем защиты в суде над Чикагской Семеркой[41].

Вы могли наблюдать на экране телевизора, как человек стареет прямо у вас на глазах. Ничего личного, я просто ненавидел его политический курс. Другие кандидаты обещали положить конец войне. По крайней мере, была надежда.

* * *