Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors

Лос-Анджелес, 1978

Я меряю сцену шагами взад-вперед. Вид у меня надменный, волосы коротко острижены и зализаны назад бриолином. Пегги ненавязчиво предложила мне постричься. Она сказала, что музыканты — народ «внутренний», они прячутся за своей музыкой. А актеры наоборот — «все наружу». Их инструменты — это их тела, и если ты в самом деле хочешь быть актером, сказала она, наверное, тебе стоит прибрать волосы с лица.

Я постриг свои длинные волосы рок-музыканта. Для Пегги Фейри я сделал то, что наотрез отказался сделать для своего отца, много лет назад. Я знал, что повстречал лучшего преподавателя актерского мастерства в наших краях, и доверял ее чутью.

Это забавно: надеть костюм-троечку, пальто, перчатки — и притворяться кем-то другим. И при этом мне так страшно, что я думаю, как бы от ударов моего сердца не поотлетали пуговицы на рубашке.

В этот момент я определенно испытываю больший страх сцены, стоя перед дюжиной людей в классе, чем тогда, когда я стоял перед двадцатитысячной толпой на сцене Madison Square Garden вместе с The Doors.

Четверг. Вечернее занятие для продвинутых учеников. Первая сцена. По идее, я не должен так волноваться, ведь я уже целых полтора года отходил на дневные занятия и думаю, что кое-чему научился. Но в классе напротив меня сидят настоящие актеры, звезды: Аннета О'Тул и Джефф Голдблум, вот-вот должен появиться Шонн Пенн, все они тоже берут уроки у Пегги Фейри, и я отчаянно робею, представляя, как выглядят в их глазах мои дилетантские потуги.

Мой выход. Партнер по сцене произносит монолог, и я слушаю его со снисходительным выражением лица, сидя на оттоманке.

Я выдаю свои первые реплики, встаю, делаю пару шагов влево по сцене. Там стоит мольберт с портретом, я с подозрительностью вглядываюсь в холст. Мой партнер отвечает, в его тоне звучат робкие нотки, и эти нотки включают кнопку в душе моего персонажа:

— Что у нее с лицом? Вы, должно быть, понарассказывали ей всяких ужасов, — грубо бросаю я.

Класс взрывается хохотом. Они смеются не надо мной, а вместе со мной над моим персонажем, и это означает, что у меня получилось. Ощущение — словно я удачно сымпровизировал на ударных, аккомпанируя пению Джима. Слова из пьесы Стриндберга, которые я произношу, кажутся мне последовательностью аккордов, в рамках которых я импровизирую.

Мы заканчиваем сцену, и я знаю, что сыграно хорошо. Пегги знаком подзывает нас обоих к себе в угол, и говорит, что я отлично управлял собой. Меня распирает от гордости. Это всего лишь третий раз, когда я почувствовал, что действительно слился с персонажем и знаю его настолько хорошо, что могу делать все что угодно, не выходя из роли. Я был совершенно раскован. На занятия надо мотаться через весь L.A., долгий путь, но, как и с моими барабанами, годы, затраченные на обретение мастерства — это строительство фундамента для дальнейшей жизни. А если вы решили стать актером, то лучшего учителя, чем бывший директор Театрального Института Ли Страсберга в Нью-Йорке, и пожелать себе невозможно.

Я усаживаюсь на раскладной стул, опершись спиной о стену, и наблюдаю, как репетируют другие. Мне всегда хотелось выйти из-за своих барабанов, и теперь, наконец, я делаю это. Критические замечания Пегги коротки, как всегда, когда вы хороши. Но если вы — «мимо», поток ее критики бесконечен.

Мимо… Как тогда, когда мы снимались в «Jonathan Winters Show». Кстати, когда это было — в 68-м? Знали бы вы, что творилось тогда с Моррисоном…