Все больны, всем лечиться

Я чувствовал потребность подойти к Дикому и спросить, что случилось, но тело не слушалось. Ноги не шли, руки отказывались взмахом дать о себе знать, голосовые связки разбухли, задерживая рвущиеся слова в груди. Наверное, разумная часть меня думала: «Если я подойду к нему и заговорю, меня непременно вырвет, а главврач с сестричками точно будут знать, что я связан с безумцем».

Может, так и должно быть: ты им – побег, они тебе – отсечение частей тела?

– Дышите глубже, – сказал кто-то рядом.

А-а, снова он.

– Если это моя голова, – я повернулся к старику, – то как я могу позволять делать с другими такие вещи?

– Вы не можете удержать игроков.

– Почему?

– Потому что иногда принимают решения за вас.

– Кто? Отрубающий руки? Сестрички?

– Нет, – старик задумчиво посмотрел на одну из дверей. – Родственники.

– У меня нет родственников.

– Но вы ведь этого точно не знаете?

Я пытался понять, о чём идёт речь, но всё было тщетно.

В этом заведеньице даже свет какой-то сумасшедший.

Все три часа, что отведены были на терапию в общей комнате, я провёл в положении, из которого никоим образом не просматривалась группа несчастных безруких. Старик покинул меня сразу после финального вопроса в голову, и думал я вовсе не о том, чтобы спастись каким-нибудь образом из этого места, а о том, что же всё это означает. По крайней мере, эти мысли были безопасными.

Никто не выйдет отсюда без рук. Рано или поздно их всё равно отберут. И хорошо если руки, а не голову.

На автомате я позволили сестричке увести себя в палату, на автомате лёг, не потушив свет, и так же автоматически вырубился, хотя было ещё наверняка не поздно.

Я не знаю, почему понял, что он пришёл. Открыл глаза, хотя секунду назад ещё точно спал, и увидел над собой лицо. Белое, тонкобровое, ровное, словно штукатурка под мастерком опытного отделочника, это лицо обладало бездонными чёрными глазами, на дне которых сидел я.

Точнее, лежал.

– Встаньте, – произнесло лицо, и я мельком увидел ровные белые зубы.

Стоматолог просто золото.

Я встал. Лицо отодвинулось и оказалось принадлежащим высокому мужчине с настолько широкими плечами, что платяной шкаф на две секции, видневшийся за его спиной, казался вешалкой для пальто.

В правой руке у мужчины был топор.

– Теперь сядьте, – продолжал он. – Сюда.

Он указал на стул, что был пододвинут к неизвестно откуда взявшемуся посреди палаты столу. На гладкой столешнице виднелись бурые пятна.

Надо же, мелькнуло в голове, а зазубрин нет.

И дальше я перестал думать.

– Положите руки сюда. Обе. Вытяните их. Хорошо. Теперь закройте глаза. Не двигайтесь. Если дёрнитесь, я не попаду по нужному месту с первого раза, и тогда мне придётся рубить дважды.

Я зажмурился так крепко, что заболели веки. Ресницы превратились в копья.

Свист переродился в звук, какой бывает, когда со всей мочи всаживаешь топор в пень. Стало одновременно холодно и тихо, и не было ровным счётом никакой боли, зато была обида.

Боже мой, да это же просто обман!

А потом я почувствовал, как часть моих рук тянут, тянут, тянут, забирают и, о боже, уносят, и стало страшно, и от страха этого я затрясся, как в лихорадке, и захотел увидеть, что произошло, а потом осознал, что боюсь увидеть, и заплакал, как ребёнок, и плакал до тех пор, пока не понял, что мне напоминает звук собственного плача.

Этот знакомый мышиный писк!

Открой глаза, сказал я себе. Открой глаза, не бойся. Что бы ты не увидел, не паникуй прежде, чем поймёшь, что видишь. Это сумасшедший дом, здесь даже осязание может обманывать тебя.

Повсеместная анестезия, которая влияет на мышцы, но не влияет на эмоции, не такая уж хорошая штука.

Я открыл глаза и в прямом смысле слова уставился во тьму.

Кто-то выключил свет.

Я по-прежнему сидел за столом, плечи были напряжены, но вот руки… Даже не видя их, я знал, что их нет. Главврач пришёл, выполнил свою миссию и ушёл, забрав то, что раньше было частью меня, и всё, чего мне сейчас хотелось, можно было уместить во фразе «лучше бы голову». Да, лучше бы голову, чёрт побери!

Руками, которых уже не было, я машинально опёрся на столешницу, чтобы помочь себе встать, в итоге ткнулся подбородком в стол, и в нос мне ударил острый запах крови. Два обрубка, торчащие из плеч, ничего не почувствовали. Я им даже позавидовал, и от злости прокусил губу. Хотелось зареветь, но почему-то было стыдно.

На трясущихся ногах, ударившись в темноте о край стола, я кое-как проковылял к двери и попытался отыскать выключатель. Противоречивое желание видеть, что вся палата залита кровью, боролось с банальным страхом поскользнуться на ней. И хотя раньше я вроде бы помнил, где именно расположен выключатель, отыскать его, елозя щекой по стенке, никак не удавалось. Когда спиной я упёрся в шкаф, то понял, что с поисками можно завязывать. Может статься, они и выключатель с собой унесли, и тогда я зря стираю ухо о побелку.

Вдруг меня словно током дёрнуло: скоро придёт сестричка! И увидит, что я здесь, и что-нибудь сделает (что она там делала с Диким?), и утром я буду восседать рядом с парнем с папуасами, такой же безразличный к дальнейшей своей судьбе, как все безрукие.