Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Так и звучали во мне эти слова, как песня, как рефрен, когда через много лет – кажется, лет так через двадцать шесть, посетил я снова родные отцовские места: сперва Смоленск, пригороды и далее Рославль, а потом и деревню Белый Холм. Хотел заехать в Сельцо, на родину великого поэта, да не по пути оказалось. Зато памятник Твардовскому, где сидит он на бревнышке, как бы беседуя о житье-бытье со своим героем Васей Теркиным, я осмотрел и даже сфотографировался, ибо стихи про бойца, да что стихи – всю поэму практически знал наизусть, меня в армии так и звали – Теркин. И в стихах подражал, но к любимому поэту, хоть несколько раз повезло быть совсем рядом, постеснялся подойти, слишком сильно любил.

А смоляки чтут своих великих земляков. Тут прямо-таки музыкальный памятник Глинке, и поэту Исаковскому, и Рыленкову. Да и сам город хорош: чист, просторен, зелен, не изнасилован машинами, много детей и молодежи. Оттого, наверное, много было молодых лиц в клубе на моей литературной встрече. Порадовали мои земляки своим особо милосердным отношением к теме Чечни. Из нескольких сотен читателей ни один не поддержал эту чудовищную войну. Да, в общем, это и понятно. Сами от войны настрадались. Смоленщина – одна из самых несчастных российских провинций, понесшая от войны такой урон, что до сих пор не восстановила довоенный уровень населения, хоть прошло без малого шестьдесят лет.

Есть в прошлом моих земляков и такие трагические страницы, как Катынь (смоляки делают ударение на первом слоге), это предместье Смоленска, где в роскошном сосновом бору сталинский НКВД расстрелял десятки тысяч человек: поляков и русских. Если бы не знать, а попасть в такой бор ненароком, то мог бы показаться он светлым, золотистым, солнечным. Хотя, по свидетельству очевидцев, доступа сюда не было, а на костях заключенных стояли дачи тех же энкавэдэшников, которым близость убиенных никак не мешала наслаждаться природой. Сейчас усилиями тех же смолян возводится тут мемориальный комплекс, вот уже скоро открытие, и поляки каждое имя, комилек удалось восстановить, выбили на металле и едут сюда, кладя букетики цветов к подножию огромного креста, что у входа на кладбище. Наших родных захоронений куда больше, но дощечек нет, они даже не все раскопаны, и сопровождавший нас молодой прораб-строитель Андрей Рыбин только и произнес несколько слов: «В голове не укладывается… Кошмар, что тут творили…» А на вопрос, где еще захоронения, показал в лес: «Там смотрите, где земля осела, где провалы… да весь лес в них…» И точно. Мы пошли по дорожке, а потом по тропе, встречая тут и там провалы земли, которые были помечены вбитыми в землю железными трубами… Господи, сколько же трагедий скрыто в них, мы еще до конца и не знаем!

Ну а на родину отца, в Белый Холм, я попал благодаря землякам из УИНа, спасибо им. И лично полковнику милиции Медведеву Владимиру Ивановичу спасибо. Организовал машину, все приготовил, привез… Первый раз побывал я в деревне до войны, в классе втором, и запомнил избу, деда с бабкой, пирог с картошкой, землянику в лесу. А отец мой, ровня Александру Твардовскому, бегал с ним в школу, тоже во второй класс, из соседних хуторов: Загорье и Радино. В последний же раз приезжал я сюда с отцом, который был в моем нынешнем позднем возрасте. Так и сказал: попрощаться. А привечала нас дальняя родня: Нина и Михаил, которые переехали из ликвидированной деревни Спасской сюда, в Белый Холм, на центральную усадьбу. Михаил, тракторист, похвалялся новым местом, на окраине у болотца, где поставил он избу – четырехстенок под железной крышей, произнеся громко, что это усадьба Михаила Гашкей.

Так его звали в деревне: мать Ташка, которая купила у моей бабки дом. Ну а бабка моя Варя, когда дед Петр перед войной помер, переехала жить к нам, в Люберцы, а 17 июня сорок первого вернулась продавать избу, а тут война и немцы… Деревню сожгли, а она умерла в «салаше», в окопчике, залитом водой. Так рассказывала при встрече Ташка, у которой один глаз был выбит осколком мины. Хоронили, мол, Варю ночью, тайком, на зеленом холме, на сельском кладбище в ногах у деда. А потом, уже в шестидесятые годы, привезли мы с отцом туда и поставили железный крест.

Отец водил меня по родным местам, собирал в кружку душистую землянику, ходил за водой на криницу, что у Черного Вира, ловил раков в речке Свиной, а белобрысый Санек, сын Михаила, второклассник, пока мои ленивые юнцы прохлаждались на берегу, все топал за отцом по горло в воде, сгоняя с его спины назойливых слепней. Санек и запомнился тем, что был настоящий деревенский мужичок, основательный и серьезный, не чета моим городским лоботрясам. «Слышу, крикнули – Саня! – Вздрогнул, нет, – не меня. И друзей моих дети вряд ли знают о том, что под именем этим бегал я босиком…» – писал Твардовский. И вот другой Саня… тоже босиком.