Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Ну а на бланке-заказе, где некое издательство предлагает свои книжки, такие вот: «Избранные романы о любви»: «Красивая жизнь, откровенные фантазии, чувственные наслаждения захватывают читателей популярного во всем мире романа о женской любви, о вечном сладостном поединке мужчин и женщин, охваченных всепоглощающей страстью…» Мельникова дописала: «Если в ваши книжки нужны частушки, привожу свои: «Не ходите, девки, замуж за Ивана Кузина, у Ивана Кузина большая кукурузина… Я на печке была, видела Михея, у Михея такой член, как у Гуся шея…»

Разбитые горшки

Гуляя во дворе, а он у нас шумноватый, многосемейный: тут и качели, и столик для домино, и мамы с колясками, увидел – рядом с мусорным контейнером валялись старые, выброшенные кем-то за ненадобностью семейные фотографии. А я к старым фотографиям, даже самым помятым, блеклым, неравнодушен, все-таки за каждой, как прежде называли, карточкой – чья-то судьба. У Исаковского, помните, в песенке времен войны: «В кармане маленьком моем есть карточка твоя, так значит, мы всегда вдвоем, моя любимая…» И тут не выдержал, одну карточку поднял: живые, из непонятно уже каких, но далеких времен лица: женщины, старики, дети… Кто-то дарил, кто-то берег, хранил… Значит, теперь и правда прошлое на помойку? На перегибе века, тысячелетия, можно, наверное, почистить и кладовые, но ведь речь-то не о ветоши. А о том, о чем некогда сказал Пушкин: «Два чувства дивно близки нам – в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…»

Случилось, в какие-то времена, попал я в одну брошенную деревню в Пермской области. Привел меня сюда двенадцатилетний мальчик, сын хозяев, у которых я остановился. Такие брошенные деревни, особенно на Севере России, мне встречались и раньше, но эта меня особенно поразила, она была почти жива: дома, улочки, цветущая черемуха под окошком… И – полное отсутствие людей. Последних, скорей всего старух-пенсионерок, не так давно переселили на центральную усадьбу, и они оставили, бросили свои дома, еще крепкие, рубленые, шестистенные, где посередке сени и два входа – в летнюю и зимнюю половину (предки говорили: в «стряпную» и в «чистую»), и двор крытый, под поветью, со многими пристроями (ухожами), для скота, птицы… И все, все на слом.

Но я о другом, о том, как это добро было оставлено. Бывшие хозяева за собой прибрались, выскребли полы, расставили на полочке старую, ненужную теперь посуду и даже старую обувь в прихожей выстроили рядком, даже косу повесили на стене, при входе в сенцах… Могло даже показаться, что, оставляя за собой отчий дом с его сложившимся укладом, хозяева будто надеялись на скорое возвращение. А может, и не надеялись, а просто не хотели, чтобы до момента отъезда, до прощания, дом был порушен. И меня больно резануло по ушам, когда мой юный провожатый стал палкой громить глиняные горшки, выстроенные на припечье, на голбце, видимо, получая удовольствие от звона разбитой посуды. «Зачем ты крушишь?» – спросил я. «Так все равно разнесут бульдозером, – отвечал он резонно. – Это в колхозе Васька-бульдозерист запил, а как зенки промоет, опохмелится, так приедет сносить!» И, чуть передохнув, мой приятель принялся колотить по горшкам с новой силой, и, чтобы не слышать это тяжкий звон, я покинул скорей избу.

А затронул эту патриархально-почвенную тему я потому, что улавливаю в новом, идущем за нами поколении, вроде бы не бесчувственном, как и в моем юном спутнике, некое удручающее свойство: полное небрежение «родным пепелищем», старой и вроде бы отжившей культурой, которая не нужна, как та брошенная деревня, как та коса на стене, что никогда уже не погуляет по росному лугу… И от изничтожения которой, я все про культуру, некоторые даже получают удовольствие, как от звона разбитых горшков. Вот как только Васька-бульдозерист протрезвеет и пойдет крушить… Да ведь что-то подобное у нас, кажется, уже было?!

Где-то в воспоминаниях жены Федора Достоевского – Анны Григорьевны Сниткиной вычитал я, что великий писатель… «мечтал о маленьком имении, которое бы обеспечивало детей и сделало бы их, как он говорил, участниками в политической жизни родины…» От мечты об имении до независимого существования и, более того, участия в жизни своей страны не так уж, оказывается, далеко. Может, кому-то памятно, что и Булат Окуджава в одном из интервью как бы оговорился, что в идеале хотел бы жить в прошлом веке и быть помещиком, за эти мимоходом произнесенные слова противники клевали его до конца жизни. А ведь это даже не ностальгия (хотя, конечно, и ностальгия), а попытка создать для себя, для семьи, детей свой дом, с прочными, так говорили прежде, мещанскими устоями… Именно устоями, чтобы устоять. И выжить в безвременье, самосохраниться, спасти душу.