Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

О российском гимне вдруг заговорили громко и много, а ведь вроде бы возникло-то из ничего. Ну, какому-то депутату не понравилось что-то в музыке Глинки, да спортсмены (судя по всему, хорошие спортсмены) заявили, что им на последних Олимпийских играх отчего-то неловко было слушать этот наш «новый» гимн, который не выжимал той традиционный слезы, которую должен выжимать. Сразу же вспомнили душещипательный гимн Александрова, со словами, которые у многих еще в памяти и которые после смерти Сталина были подлатаны, подчищены и ловко приспособлены под новое хрущевское время. Впрочем, не первый раз, ибо сами они были перекроены из другого гимна, партийного, у которого в припеве звучали слова: «Партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков…» Скверно, но не хуже старшего Михалкова, который сочинял, кажется, при всех режимах. Кстати, исполнялся этот гимн, как и последующий, вдохновенно все тем же Ансамблем Красной армии под руководством Александрова.

Наверное, уже немного осталось свидетелей возникновения гимна СССР, о котором сразу же пошел анекдот (исподволь, могли и посадить!), когда один из авторов текста на упрек, что слова-то ужасные, веско отвечает: «Но вставать будешь».

Мы вставали, да еще как, ночью с постелей, в тот военный год, когда гимн звучал по всем радиостанциям нашей страны, несколько раз в день, и граждане организованно собирались для коллективного заучивания. У нас в сибирском детдоме для этого служила комната директора, где висела под запором черная настенная тарелка-репродуктор. Нас будили, ибо время с Москвой не совпадало и было за полночь, выстраивали в кабинете директора плотными рядами, чтобы все поместились, и так, в нижнем белье, а кто догадливее, сверху в пальто, на нечувствительную, задурманенную первым сновидением голову, выслушивали хорошо поставленный голос диктора, который ввинчивался прямо в мозг: «А теперь хором повторим слова: «Мы в жизни решаем судьбу поколений, мы к славе отчизну свою поведем…» И мы повторяли нестройными голосами, а глаза сами собой закрывались, и под плывущие издалека звуки мы, уплотненные до того, что сливались в одно единое тело, так что невозможно уже упасть, начинали задремывать и, каждый по отдельности, уплывать в свое, далекое от этой казенной музыки бытие, в котором, чтобы выжить, нужно «решить судьбу» лишней пайки хлеба да черпака затирухи, которые неминуемо сопрет жулик директор, а какой он был жулик, этот член великой партии большевиков, лучше и не рассказывать. А значит, наш собственный гимн – это гимн истинно жизненный, посвященный куску хлеба.

– При-став-кин! – слышу извне угрожающий голос и вздрагиваю. – Повтори-ка слова! – Нет, это не директор, он стоит сбоку, у своего письменного стола, а его крысиные глазки высматривают непоющих, их накажут потом, а кричит мне воспитатель, которому вменено внедрять в нас патриотические слова гимна при помощи голоса и кулаков. С ужасом ощущаю, что не могу разомкнуть глаз, и это чревато карцером и голодными сутками. Но меня дружески больно толкают под бок, и я вытягиваюсь в струнку, извлекая чужим деревянным голосом невнятные слова о том, что мы (кто мы – эти сонные оборванцы?!) решаем судьбу каких-то поколений. Да ни х…ра мы не решаем, кроме… выстоять и не заснуть. И даже слова о вожде, который нас «вырастил на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил…» – сейчас не вдохновляют. И главный «подвиг» – спрятаться за чужими головами от всевидящих глаз директора. А голос из радио гудит и гудит в уши, словно бьет ударником по мозгам, и нет конца этому мучительному гимну.

Но слава богу, кажется, стихает, нам разрешают быстро убраться к себе. Дверь кабинета запирают на замок, до следующего вечера, чтобы не украли репродуктор, и мы спешим в холодную спальню, в выстуженные постели-топчаны, где мы, уличная шантрапа (отцы сгинули у многих в лагерях), дети врагов народа: кулаков, деклассированных элементов, чеченцев, татар, евреев и прочих, истинно собранные в «Союз нерушимый». Мы пытаемся согреться и даже выжить, хотя вопреки навязчивым словам о «судьбе поколений» нашу судьбу, кажется, давно уже решили.

От имени этого поколения через много лет – кажется, более полусотни, утверждаю, что слова и музыка (а они едины), которыми мы, как и остальное население, практически зомбированы, так что, выстрой нас по команде дирижеров-надсмотрщиков, мы дружно и выученно сегодня споем, кроме откровенной неприязни и даже неосознанного страха, никаких чувств или запланированных слез не могут у нас вызвать. Тем более в знакомой мелодии вполне различимы ноты последышей школы Михалкова, которых вряд ли в детстве будили по ночам заучивать текст, но которые полны комсомольского желания внедрить по давно опробованному образцу в новые поколения перелицованный символ старой жизни.

А вспомнил, а рассказал об этом именно для них, ибо мы и вправду, независимо от этих дурно произнесенных и навязанных нам слов, можем и должны наконец-то решать судьбу поколений. Пока это не успели за нас сделать другие.

Свои и чужие