Все лгут

– В таком случае можешь катиться ко всем чертям! Никто не смеет так со мной обращаться, понял, ты?

Мой гнев, очевидно, его удивил. Руки Тома безвольно повисли, выражение лица смягчилось. Взгляд снова стал умоляющим.

Том протянул ко мне руку, она дрожала.

– Послушай, – зачастил он. – Послушай, Ясмин, прошу тебя. Прости.

* * *

Да, он просил и умолял.

Так бывало всякий раз, когда Том слетал с катушек и у него сносило крышу. Он не хотел меня бить, не хотел обвинять, но должна же я была поставить себя на его место? Я не выказывала ему должного почтения. Я ведь очень много общалась с Казимиром, когда мы катались на катере с ним и с Софией, а мое бикини было чересчур откровенным и едва прикрывало соски. Да еще и над шутками Казимира я смеялась гораздо чаще, чем над шутками Тома.

Последнее было правдой. У Тома было много талантов, но комиком он не был.

Я прекрасно сознавала, что в Томе говорит его собственная неуверенность, однако, несмотря на это, занимала оборонительную позицию. Даже пытаясь дать ему отпор, я все равно оправдывалась, словно и в самом деле сделала что-то предосудительное.

Потом, однако, меня захлестывал гнев. Так происходило всегда.

– Ты больной! – кричала я. – Прекрати обвинять меня во всем этом дерьме или можешь на самом деле обо мне забыть!

Чаще всего это заканчивалось слезами Тома – он шумно рыдал, и зрелище это было довольно отталкивающее.

– Я знаю, ты бросишь меня, – всхлипывал он. – Ты не из тех, кто хранит верность, я знаю. Вижу это по тебе. А у Казимира есть все – деньги, дом за границей.

Когда сеанс жалости к себе завершался, Том снова становился самим собой.

Во всяком случае, по большей части.

В течение нескольких дней после подобной эмоциональной разрядки он бывал особенно нежен. Приносил небольшие подарочки – цветы, шоколад, шампанское. Серебряное ожерелье с подвеской в виде сердца.

– Я тебя люблю, – повторял он. – Я хочу с тобой жить.

* * *

Однажды, когда папа с Марией сидели в кухне и пили чай, я вернулась домой с букетом роз.

– Она дарить тебе цветы, эта Том? – наморщив лоб, спросил папа, явно потрясенный.

Я достала вазу, налила в нее воды и засунула туда букет, нимало не озаботившись тем, чтобы снять с него пластиковую обертку.

– Как видишь, – отозвалась я, задвигая вазу подальше на разделочном столе, за стойку со специями.

Мария долго на меня смотрела, теребя свое уродское серебряное кольцо.

– Если он дарит тебе красивые цветы, неужто сложно снять обертку и поставить вазу на стол?

– Нет сил, – отрезала я и вышла из кухни.

Поднявшись наверх, я услышала, как они разговаривают. Я даже не стала напрягать слух, чтобы разобрать, о чем идет речь, все было ясно и так. Папа считал, что я должна учиться, вместо того чтобы веселиться и проводить время с Томом, а Мария считала меня мерзкой сучкой, которая не хочет позаботиться о цветочках Тома.

Я утешала себя тем, что скоро все должно наладиться. Все, что было для этого нужно – порвать с Томом.

Так ли уж сложно это могло быть?

39

Едва ли я призналась бы в этом Тому, но его поведение подталкивало меня ровно к тому, в чем он меня обвинял. Весь этот параноидальный бред о моей влюбленности в Казимира фактически заставил меня в самом деле обратить на него внимание.

Я всегда нравилась Казимиру, это было мне известно.

Тогда я принялась размышлять: какой могла бы быть моя жизнь, свяжись я с ним, а не с Томом. Казимир никогда не ныл, не страдал над своей судьбой и всеми ее несправедливостями. У него было полно приятелей, дом, огромный, как замок, и он все время путешествовал. В общем, если не принимать в расчет придурковатый прикид, Казимир был желанной добычей.

В то же время эти мысли заставляли меня чувствовать себя мерзко – как будто Том все время был прав в своих обвинениях, как будто он и вправду мог разглядеть во мне склонность к неверности.

Все это угнетало меня сверх всякой меры. Чем больше энергии забирали у меня размышления об этих двоих, тем мощнее был возникавший между мной и Казимиром разряд, когда мы где-то пересекались. Как будто сам факт, что даже глядеть на Казимира мне было запрещено, заставлял жар приливать к коже, взгляд блуждать в поисках его фигуры, а сердце биться чаще.

* * *

Как-то раз той осенью по пути домой после очередной вечеринки Том снова взъелся на меня.

– Я вижу, как ты на него смотришь, – шипел он.

Том был пьян, разумеется. Как и я.

– Ничего подобного, – возразила я. Однако повысить голос едва ли смогла бы – от выпитого вина голова сделалась тяжелой, а тело – неповоротливым.

– А это. – Том схватил меня за подол красного платья, которое я одолжила у Марии. – Обязательно было это на себя надевать?

Я оказалась в замешательстве. На этом платье не было декольте, и длиной оно доходило практически до колен – потому я его и выбрала. Даже монашке не зазорно было бы в нем показаться.

Не могу сказать точно, что произошло потом – вероятно, спусковым крючком послужили моя неожиданная покорность и то, что Том был пьян, только когда мы уже почти дошли до живой изгороди возле нашего дома, он вдруг ударил меня кулаком в живот.