Все люди — враги

Мальчик неохотно взвалил тяжелый том на конторку. Тони перелистал его, нашел оглавление, быстро провел по нему пальцем сверху вниз, и, найдя надлежащую запись, раскрыл страницу: «Продается». Описание пропустим. «Фамилия владельца»: барон Э. фон Эренфельз. Но нет адреса.

— Какой адрес барона фон Эренфельза? — спросил Тони.

— Не знаю.

— Ну так поищите.

— Я не могу.

— Почему?

— Мне не разрешается.

— Если вы мне сейчас же сообщите этот адрес, я дам вам двадцать крон. И даю вам слово, что это не повредит интересам вашего хозяина.

— Нет, я не могу, — сказал мальчик упрямо.

— Ну так я дам тридцать крон.

— Мне не разрешается. Это против правил, — почти заплакал мальчик в страдальческом благоговении перед правилами.

— К черту правила! Повторяю вам, это никому не повредит, а мне этот адрес чрезвычайно нужен.

Но мальчик продолжал цепляться за свои излюбленные правила и, затратив еще десять минут на тщетные уговоры, Тони обозвал его дураком и ушел. Он был так раздражен, что забыл условиться о встрече с агентом на следующий день.

Несколько времени он бесцельно бродил по улицам, ничего не видя, и проклинал неуместную неподкупность мальчика. «Черт бы побрал бестолковую честность, — сказал он сам себе, — англичанин дал бы мне адрес даром, итальянца я подкупил бы в две минуты, а француза — в три: эти проклятые боши лишены всякой гибкости!» Он почувствовал себя совершенно изнуренным и зашел в большое кафе отдохнуть. Что делать? Как убить время до десяти часов следующего утра? Пока он размешивал ложкой свой кофе, его осенила новая мысль, и он попросил официанта дать венскую адресную книгу. Быстро пробежав страницы, он нашел то, что искал: «Эренфельз, барон Э. фон», но тут же захлопнул книгу: указан бы лишь адрес пустого дома. Явилась новая мысль: он стал разыскивать фамилию Каты. Нашлось пятнадцать ее однофамильцев, но среди них не было Катарины. Он долго ломал себе голову, стараясь вспомнить имя отца Каты, и решил, что тот был либо Рупрехт, либо Рудольф. Таких нашлось два «Р. фон» — из них один граф, который, разумеется, не мог быть отцом Каты. Однако Тони тщательно списал оба адреса и сразу же поехал туда. В обоих местах его постигла неудача. Нет, здесь не знают однофамильцев, которых бы звали Катариной, или Рудольфом, или Рупрехтом. Рассыпавшись в извинениях, Тони ретировался; чувствуя какое-то унижение от этих визитов, похожее, должно быть, на то, которое испытывает коммивояжер, пока он не закалится до полной нечувствительности. Но все же было уже хорошо, что Тони был оказан хотя и холодный, но вежливый прием. Если бы какой-нибудь австриец затеял в такое время нечто подобное в Англии, его спустили бы с лестницы или потащили бы в полицию ханжи-патриоты, брезгающие «пожать руку, запятнанную убийством».

От усталости и огорчения Тони был не в состоянии есть. Он вернулся в свой отель и, не раздеваясь, прилег в темноте на кровать. Что предпринять дальше? Оставалась лишь непрочная нить в лице агента и барона Эренфельза. Он проследит ее завтра утром. Не посетить ли ему остальных тридцать венок, носящих фамилию Каты? Щеки у него горели. Ему просто стыдно было увидеть еще одно из этих благородных жилищ, пораженных нищетой, где каждый предмет обстановки, каждый нерв чопорно-вежливых обитателей, казалось, укоризненно шептал: «Ты — виновник блокады! Ты морил голодом женщин и детей!» Нет, он не в силах смотреть на это!

При своих поисках Тони наталкивался на всевозможные препятствия, причем наиболее серьезные встречались именно там, где он их меньше всего ожидал. Достаточно скверно было уже то, что он являлся иностранцем, бывшим противником, и весьма неважно владел немецким языком. И положение еще ухудшалось потому, что у него не было никаких рекомендательных писем, никаких знакомств с власть имущими.

Но наихудшим препятствием было его собственное душевное настроение. Он находился в состоянии такого нервного напряжения, такого беспредельного отчаяния, смешанного с такой безумной надеждой, таким беспокойством, нетерпением и невыносимым страданием, что казался, а пожалуй, и был, немного помешанным. Ничтожная задержка превращалась в его воображении в безнадежно запутанный клубок трудностей. Каждый из его разговоров с враждебно настроенными незнакомцами по делу, которое должно было им казаться пустяковым и лишь предлогом для какой-то темной махинации, изнурял его физически и духовно. Держаться с ними вежливо и внешне спокойно ему удавалось лишь ценой колоссального усилия воли, а их вполне естественное равнодушие или нетерпение приводили его в огорчение, создавали впечатление, будто все люди ему враждебны. О базельской кельнерше он вспоминал с чувством горечи и преувеличенной растроганности. Оба они — сентиментальные глупцы, особенно сам Тони, ведь он выставил себя напоказ.