Все люди — враги

Тони понимал, что в качестве гостя он, вероятно, произвел гнетущее впечатление на своих хозяев. Поэтому он попытался инсценировать веселый отъезд, со множеством подарков и добрых пожеланий. Когда хозяева заставили его пообещать, что он скоро вернется, у него не хватило духу сказать им, что никогда, никогда больше он не будет в состоянии явиться на Эю, что с ними он тоже прощается навеки. «До свидания». — «Счастливого пути». — «Прощайте». На каждом повороте дороги он говорил «прости» какому-нибудь воспоминанию и в последний раз смотрел на какую-нибудь картину солнечного моря и расцвеченной осенними красками земли. Прибыв на пароход, он направился прямо к себе в каюту и оставался там, пока не услышал грохота поднимаемого якоря и протяжных гудков сирены, столь приятных для слуха южан, и пока не почувствовал, что судно выходит из гавани.

Наконец, когда они уже отплыли на некоторое расстояние, он вышел на палубу и побрел на корму. Эя, в нежной золотой дымке осеннего солнечного света, начинала удаляться. Человеческие фигурки на берегу и на пристани стали невидимыми, а дома уже превратились в яркие белые кубики. Он не мог видеть верхней деревни и ни одного из мест, где побывал с Катой, кроме маленькой площадки на вершине горы. Он долго следил, как она уменьшалась и стушевывалась, словно был духом умершего, увозимым по мертвым водам и глядящим назад на последнее исчезающее видение жаркой земли живых. Прежде чем отвернуться и спуститься к себе в каюту, он сделал слабый прощальный жест и прошептал:

— Herz, mein Herz!

Часть третья 1926

I

Остальные не захотели покинуть свои места у камина и ископаемое солнечное тепло, и поэтому Антони накинул первое попавшееся ему под руку пальто и вышел в темный зимний, уже лишенный аромата, сад. Он перешел дорожку, вымощенную камешками разного цвета и формы (как раз в стиле «шикарного» загородного дома Маргарет), и сквозь тонкую обувь с удовольствием ощутил влажный дерн. Он нагнулся и слегка коснулся пальцами земли. Она была шершавая от полузасохших нор дождевых червей, а зимние травинки были жестки и недружелюбны, как шкура мертвого животного.

Антони ощупью пробрался к маленькому пруду, инстинктивно защищая лицо правой рукой, хотя на пути ничего не было. Почти безветренный воздух холодил его шею и пальцы — нельзя быть в саду слишком долго. В отдалении внезапно послышался шум поезда, вышедшего из глубокой выемки со звуком, похожим на пронзительный вой удаляющегося трехдюймового снаряда. Антони стоял, наклонив голову, думая о мертвых, разрушенных деревнях, и ожидал, когда снаряд взорвется позади междуфронтовой полосы. Но он так и не взорвался. Как всегда, пронзительный вой перешел в шепот и затем резко оборвался за холмом. Но было что-то зловещее и угрожающее в этом точном подражании летящему снаряду — гроза войны губила мир мира.

Ряд старых сосен казался черным на туманном небе, что-то вроде зазубренного архитрава на тонких темных колоннах, похожее на боковую стену разрушенного храма. Над ними, где туман был реже, слабо сияло несколько звезд. Вся вселенная — обмен света через тьму. Или непрестанный ураганный огонь лучей. Или взаимный обмен теплыми приветствиями. Что происходит в межзвездном пространстве, когда лучи встречаются? Ничего. Они проходят друг через друга даже без простого «виноват».

Антони вздрогнул. Что-то мягкое, но крепкое прижалось к лодыжке его левой ноги. Он нагнулся, и его пальцы дотронулись до маленькой усатой мордочки и холодного гладкого меха.

— Ну, киска, чего тебе?

— Мр-р-р, — сказала она и снова прижалась к нему.

— Что ты хочешь сказать? С Новым годом?

Он чувствовал, как она кокетливо переступала в темноте и прижималась головой к его руке, чтобы Антони почесал ей за ухом.

«Она живая, как и я, но живет в мире других измерений, где время бесконечно, не беспокоясь о своей совести. Мудрая киска! Одобряет меня исключительно за то, что я доставляю ей вкусные вещи и ласкаю ее без всяких мыслей. Femme forte et dure[119]. Стараешься быть приятной, не правда ли, киска? Но если бы ты была в десять раз больше или я в десять раз меньше, как бы ты меня слопала? С хрустом».

— Мр-р-р-р.

«Ну что она старается сказать? Я бы хотел ей посоветовать что-нибудь. Опять беременна. Право, в ее годы ей бы следовало принимать какие-нибудь меры против деторождения».

Он услышал отдаленный звон колоколов, одинокий и патетический, но, пожалуй, дружественный в необъятной тьме. Он внимательно вслушивался. Только четыре ноты — да это, должно быть, стэплтонские. Почти тотчас же начался перезвон восьми колоколов Кроухерста несколько ближе, одновременно с более низкими, более звучными, но более отдаленными колоколами Мидчестерского собора. Нежные звуки походили на легкие, слабые призраки колоколов. Они не могли затопить и насытить воздух, как солнечный свет, или мягко разлиться в нем, как лунный, но дрожали звездочками звуков, смутные и отдаленные, подобно маленьким туманным огонькам над верхушками сосен.