Все люди — враги

Они оборвались, и темное, торжественное молчание нахлынуло снова, как будто оно никогда не отступало. Антони слегка дрожал не то от холода, не то от мысли, что все человеческое существование, все великолепие и слава сменяющихся цивилизаций всего лишь короткое звяканье колоколов среди вечного мрака и молчания. Он наклонился потрогать кошку, чтобы прикосновением к живой плоти снова защититься от ужаса небытия, но она уже убежала тихонько и не возвращалась на его зов. Только обернувшись и увидев свет, по-прежнему струящийся сквозь теплые желтые занавеси закрытых окон, он почувствовал себя защищенным от громадного равнодушия холодного молчания и холодного пространства, — в них, как в скобки, было заключено забвение.

Антони не сразу вернулся в гостиную; когда он снимал пальто, ему пришла в голову капризная мысль погадать по Гомеру о своей будущей судьбе. Может быть, для девяноста девяти сотых его существа это было только шуткой, но для последней глубинной его частицы это было совещанием с богами. Он прошел в маленькую комнату, служившую ему библиотекой и убежищем от домашних треволнений, включил свет и снял с полки старую школьную «Одиссею», до сих пор еще обернутую в коричневую бумагу с его именем, нацарапанным на ней неустановившимся детским почерком. Открыл книгу наудачу и ткнул пальцем в строчку. Язык был так прост, что Антони не понадобилось смотреть в словарь, чтобы прочесть:

«А тебе пусть боги даруют милость свидеться с женой и достигнуть дома, потому что ты так долго претерпеваешь несчастья вдали от друзей».

Странная дрожь пронизала его, когда он медленно прочитал два торжественных гекзаметра и уловил их смысл. Впервые за долгие годы у него явилось сомнение и с ним первое болезненное шевеление того, что могло быть новой жизнью. Он снова перечитал строчки. Но ведь он же у себя дома, и до него доносятся сюда отдаленный гул дружеских голосов и смех Маргарет, которая его жена вот уже почти шесть лет. Все же сомнение нашептывало: «А что, если это в действительности не твой дом, и по-настоящему она не твоя жена, а те — не твои друзья?» С минуту или даже больше он стоял, глядя на четкие буквы, смотря сквозь них на далекий хаос старых воспоминаний, старых желаний и старых надежд, давным-давно уже погибших и преданных забвению, похороненных и сознательно забытых.

— Какая чепуха! — произнес он громко, захлопнул книгу и снова поставил ее на полку.

Вернувшись в гостиную, Антони поцеловал жену и пожелал ей счастья в 1926 году.

— О, мы давно покончили с этим, — ответила она равнодушно.

Он отшатнулся оскорбленный, не зная, хочет ли она намекнуть своим двусмысленным замечанием вообще на разочарование в нем, или же только поясняет, что они уже обменялись поздравлениями, пока он уходил.

— Ты слышал звон колоколов? — прибавила она, по-видимому, только для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Да, стэплтонские, Кроухерст и соборные. Довольно трогательное, призрачное возвещение о мире мира и благоволении в людях. Есть что-то такое в этих старых обычаях.

— «Звони в старое, вызвонишь новое»[120], — сказал Уолтер с подавленным смешком.

«Он еще больше походит на сову, чем прежде, — подумал Тони, — и выкидывает свои мнимые остроты, как автомат — пилюли. К тому же немного пьян — я приготовил слишком крепкий пунш».

— Мир и благоволение? — сказал Харольд с оттенком насмешки в голосе, которая слышалась часто, когда он разговаривал с Антони или говорил о нем. — Это звучит вроде «компания с ограниченной ответственностью». Во что вы оцениваете актив, Тони?

Влажными, пухлыми губами он отпил небольшой глоток пунша.

«А ты с каждым днем все больше походишь на рыбу, — подумал Тони, — та же гладкая голова и рот, как у карпа. Высокая, стройная Элен на диване в ярком платье — змея в клетку. А Маргарет? Что-то кошачье и что-то птичье — птица-кошка, гибкая, хищная и беспечная».

Не отвечая Харольду, Тони отошел к табуретке у рояля, подальше от камина. Комната казалась маленькой, жаркой, душной от табачного дыма, паров пунша и женских духов. Плоскости чувствований сталкиваются — невозможно общаться. Один шаг из приветливой комнаты, встреча с вечными страшными истинами, приобщение к их враждебности; возвращение — и комната уже враждебна. И мы все еще живем в искусственных пещерах, сидя на корточках у огня, открытого каким-нибудь волосатым Прометеем. Тони услышал слова Маргарет:

— Я считаю ужасным, что вы, мужчины, — и в этих словах: «вы, мужчины» — эоны бессознательного женского презрения, — спокойно соглашаетесь на войну и драку и смеетесь над миром и благоволением. Свет был бы совсем другим, если бы им правили женщины.

— Это закон джунглей, — сказал Уолтер с таким видом, будто он высказал нечто очень глубокое.

— Ну, если вы веруете в закон джунглей, — возразила Маргарет с убежденностью, удивившей Тони, — почему же вы не идете жить в джунгли?

Гротескное зрелище: Уолтер, кричащий по-совиному в джунглях — ту-уит-ту-уу! Что бы он делал, если бы министерство не добывало ему ежедневно мышей?