Все люди — враги

— Не глупите, Тони! Это, во всяком случае, нанесет огромные убытки промышленности и будет связано с денежными потерями, но если еще и другие союзы поддержат бастующих, к чему, по-видимому, они склонны, то это может повести к революции.

— К революции! — воскликнул Тони. — Из-за вопроса о заработной плате? Для начала революции нужно нечто побольше. Особенно если вожди революционной партии двигаются так деликатно, как Агаг[135]

, и верят в неизбежность постепенности. Право, меня тошнит от всех этих бурных речей. Люди пророчили революцию еще тогда, когда мне исполнилось пятнадцать, и это продолжается вот уже двадцать лет. Она еще не произойдет. Не заражайтесь паникерством, Джульен.

— Но война же произошла!

— Да, — сказал Тони печально, — война произошла по всем правилам. Но именно потому, что ее масштаб был так огромен, она заставляет все остальное выглядеть незначительным. Люди уже дали исход своим животным инстинктам.

— Но предположим, произойдет революция, что вы станете делать?

— Буду держаться в стороне от нее. Чума на оба ваши дома. А теперь мне надо идти домой и пройти еще через разные объяснения.

— Вам будет трудновато объяснить Маргарет, да и вообще кому бы то ни было, почему вы выбросили вон две тысячи фунтов в год и карьеру дельца. Но держу пари, что ровно через год в это время вы будете снова здесь!

— Я не принимаю вашего пари. Это было бы нечестно. Итак, обратимся к объяснениям, ну, ну!

Оставшись один, Тони медленно пошел к Трафальгарскому скверу, почти не обращая внимания на направление уличного движения и на людей, спешивших или бесцельно слонявшихся по панелям. Разговор с Джульеном не принес удовлетворения, и Тони в своем волнении — а может быть, и тщеславии — был немало обижен безразличием Джульена. Довольно неприятно с трудом щадить чужие чувства и в результате убедиться, что их и не существует. Путем постоянных размышлений Тони дошел до убеждения, что он не только просто Антони Кларендон, по личным причинам бросающий выгодную службу, но и символ поколения и нации, произносящей приговор обманным ценностям опустившейся цивилизации. И отношение Джульена было важно для него, потому что в понимании Тони Джульен тоже был символом; Тони не забыл того внезапного взрыва, годы тому назад, около Корфе, когда мальчик обнаружил внутреннее отчаяние, бывшее, казалось, признаком скрытой борьбы за какой-то идеал. Он рассчитывал на немедленный отклик, на энтузиазм и встретил только холодное равнодушие, которое превратило весь разговор в мелкий факт из газетной хроники. Если даже Джульен был равнодушен, не потрудился понять… Тони испытывал гнет полного одиночества, ощущение постоянного malentendu[136] между самим собой и всеми, кого он знал. Если бы только он встретил хоть одного, всего лишь одного человека, кто согласился бы с ним без сердитых или презрительных требований объяснить его поведение. Но это им следовало бы объяснить, почему они продолжают участвовать в этом проклятом обмане. Или они, в конце концов, правы, а он просто несговорчивый дурак и простофиля?

Он завернул в Национальную галерею и, пройдя несколько зал, сел перед Тициановым Бахусом и Ариадной. Что сказал бы Тициан, если бы его попросили «объяснить» эту картину? О, об этом его без сомнения попросили бы, живи он сейчас среди этих бесчувственных варваров! Вероятно, он сказал бы им: убирайтесь к черту! Взгляд Тони бродил по сочным венецианским тонам, выцветшим, как старые вышивки, но все же напоминавшим о первоначальном живом блеске — плащ цвета вина, как облачение императора, белый и синий цвета в одеждах девушки, пятнистые леопарды, темно-рыжий цвет и кармин бородатого сатира, полуобнаженные нимфы. Образы цвета и формы, удовлетворяющие сами по себе. Он припомнил Бахуса-ребенка во Флоренции у Гвидо Рени[137], увенчанного виноградной лозой и улыбающегося, и смягченные временем панели Веронезе в большом дворце в Венеции. Бог Дионис, таинственное пламя темной земли, податель плоти и экстаза, белое пламя желания, вздымающееся из колесницы… Объясните это! «Простите меня, господин Тициан, мне ужжжасно х-а-а-телось бы знать, какой ма-а-ральный урок вы вкладываете в свой мирровой шедевр? Станьте ближе к микрофону, ну-ка, и будем говорить! Это передача для всей страны! Ну, говорите, господин Тициан, — весь свет слушает. Выкладывайте свое обращение к человечеству и не забудьте, что вам будет тысяча фунтов премии, если вы вставите в свою речь, что курите сигары «ля Пианола». Будьте деловым: человеком. Ну, ну, объясняйте же! Скажите этим иэху, что они олимпийцы!»