Все люди — враги

Было темно, когда он добрался до своей квартиры и узнал от служанки, что Маргарет нет дома. Проискавши довольно долго, он нашел старую смятую сумку, лежавшую в углу вместе с разным хламом, и вытряс из нее пыль. Задумчиво глядел он на потускневшую медь и грязные ремни мешка. Внутри на откидном клапане до сих пор еще стояли его имя и название полка, написанные неразборчиво химическим карандашом пониже стертого имени и названия полка еще кого-то, — должно быть, этот солдат был убит. Сумка простого солдата — Томми! Единственная вещь, оставшаяся у него в виде личного сувенира о войне и немного заплесневевшая к тому же. Как далеко ушли, как безвозвратно потеряны эти годы, навсегда умчавшиеся прочь в великом, бесшумном водопаде времени. Они так далеки, что пережитое в течение их кажется относящимся к совершенно другому человеку. Тот псевдовоенный Антони был так же мертв, как мальчик, который любил Вайнхауз и верил в рассказы Анни о «нашей деревне», так же мертв и забыт, как энтузиаст, который без пути и дороги пробирался по довоенной Италии в поисках… чего же именно он искал? Найти лучшее из того, чем жили и что сделали люди? Но зачем искать живых среди мертвых?

Тони отнес сумку в свою спальню и начал быстро и аккуратно складывать в нее необходимые смены белья; затем остановился и оглянул комнату, которую он так долго делил с Маргарет, и в первый раз с опустошающей ясностью понял, что он непременно, хотя и не сразу, должен уйти от жены. Подобные ощущения уже не раз посещали его и раньше, вот и за завтраком сегодня, когда Джульен мимоходом сказал об этом; но до сих пор он увертывался от решения, со смутной надеждой, что «все само устроится». Ничто никогда само не устраивается, во всяком случае, в личных отношениях: все, что он делал и чувствовал за последний год, все, чем он надеялся стать и быть, неизбежно отделяло его от Маргарет.

Держа руки за спиной, он в унынии ходил взад и вперед по маленькой комнате, как годы тому назад расхаживал по мастерской Уотертона. Как будто мало было того, что он с таким душевным трудом пробивался вперед, вел нескончаемую борьбу, — и вот еще он открыл, что на каждом шагу нужно было учитывать, насколько каждое действие, почти каждая мысль затрагивает еще кого-нибудь. Как долго могут два человека жить вместе и спать вместе и все-таки сохранять свою индивидуальность? И если их жизни расходятся, стоит ли притворяться, что они могут жить вместе, хотя бы и убого, не по-настоящему? Ужасно причинять боль другому, кто не может понять причины этого, кому это должно казаться каким-то нелепым капризом! Странно, как между ними всегда чего-то не хватало! Как часто он просыпался с ощущением несчастья и непрочности своей жизни, словно… как бы выразить это точнее… словно внутреннее бессознательное «я», которое продолжает жить и во время сна, пророчески знало, что их отношения не могут продолжаться. И все-таки они продолжались шесть лет. О черт, как сделать так, чтобы не причинить ей боли? Как избежать какого-то с виду жестокого эгоизма?

Тони очнулся от своих мыслей, услышав, как повернулся ключ в замке и закрылась дверь. Маргарет вошла, чтобы снять шляпу и пальто, увидела открытый шкаф и наполовину набитую сумку и негодующе взглянула на мужа. Она внесла с собой атмосферу мрачного неодобрения, и Тони понял, что она уже настроена для такой роли: согласиться на эту сумасшедшую увертку с «отпуском» и считать все глупым капризом. Ее, очевидно, уже научили — с помощью мягкой женской уступчивости (которая была достаточно чужда ее природе) вернуть его, еще более мягко, на «ринг»[143]. Что за слабосильный заговор для его «укрощения»! — в нем какая-то оскорбительная недооценка всякой сообразительности, которая ведь могла же у него быть, — и это свело на нет очень многие из его недавних угрызений.

— Хелло! — сказала она, стараясь изобразить беспечное удивление. — Ты уже дома?

— Да. Я бросил службу и надумал поехать пока ненадолго за границу, чтобы пораздумать обо всем. Я все хотел переговорить с тобой об этом, но как-то не мог собраться.

Очень слабо все это. Но ничего.

— Куда же ты направляешься? — сказала Маргарет.

— Сначала в Шартр. Затем дальше — частью поездом, частью пешком. Хочешь поехать вместе со мной?

— Тони! Не будь лицемером! Ты сам знаешь, что хочешь быть один, тебе известно, что я ненавижу бродить по заплесневелым соборам и шляться как бродяга, и ты знаешь отлично, что я собираюсь погостить у брэнкшайрских Чолмонделей.

— Знаю. Я звал с собой Джульена. Я надеялся, что, может быть, и ты поедешь и что по дороге я смогу объяснить вам обоим… ну, что я переживаю, к чему стремлюсь, чем стараюсь быть. В конце концов, я ведь принял важное решение, которое касается тебя не меньше, чем меня. Тебе следует знать об этом.

У Маргарет был ужасно сердитый вид, и Тони подумал, что сейчас она закатит ему яростную сцену. Но вместо того она сдержалась и с видом оскорбленной материнской доброты, которая раздражала больше прямого нападения, сказала: