Все люди — враги

В воображении Тони оазис состоял приблизительно из пятнадцати пальм, источника с небольшим участком травы вокруг него, нескольких палаток и десятка верблюдов. Он был поэтому сильно поражен, увидев настоящие большие оазисы, которые простирались на мили в длину и в которых росло иногда до двух сотен тысяч громадных пальм с пахнущими жасмином садами под ними. Здесь, у края Сахары, где песок начинал подниматься волнообразными дюнами, ощущение морского плавания было даже еще сильнее, чем на «блэде». Оазисы были островами, которые непрерывно надо было защищать от беспрестанных нападений песчаных волн. И действительно, в некоторых местах стена грозно наступавшего песка, кудрявившегося, как большой нависший гребень волны, достигала высоты около сорока или пятидесяти футов. И когда путешественники переезжали через сырые соленые пески одного из шотт[188], иллюзия была полной. На время вы теряли из поля зрения «землю» — это было похоже на поездку в автомобиле через Ла-Манш.

Вокруг этих двух главнейших впечатлений от пустыни и от оазиса толпились еще десятки более интимных чувств и ощущений. Почти экстатическое спокойствие постепенно охватывало все ваше существо, когда вы ехали в солнечном свете по пескам в свежем, лишенном ароматов воздухе. Слышно было только мягкое шлепанье ног верблюдов да случайное бормотание погонщиков. Тишина, пространство, и снова и снова безграничность пустыни — все это опьяняло. Тони страстно желал нанять верблюдов и проводников и ехать вперед день за днем по Сахаре к Нигеру. Когда им уже надо было поворачивать обратно, Тони несколько времени сидел на своем верблюде, мечтательно глядя в сторону таинственного юга, и отвернулся от него с бесконечным сожалением.

* * *

Когда они вернулись в Тунис, Тони решил не ехать с Уотертоном ни в Англию, ни даже в Марсель. Была третья неделя марта, и он не мог вынести мысли, что ему придется покинуть солнце для северных туманов и мрака. Сначала он думал вернуться по уже пройденному пути и углубиться один в пустыню, но решил, что это будет некрасиво по отношению к Уотертону (который был очень огорчен из-за необходимости уезжать) и даже ошибкой, пока он не изучит хотя бы немного арабский язык. Кроме того, после чуждого ему и довольно отталкивающего ислама Тони чувствовал, что его тянет опять в традиционную Европу — не в Европу фабрик и радио, а к средиземноморской цивилизации, которая, увы, существовала только в реликвиях.

Накануне отъезда Уотертона они отправились на трамвае в маленький приморский городок недалеко от Карфагена и сидели за стаканами на террасе отеля, заставленной цветами. Уотертон скоро погрузился в одну из каких-то необычных книг, которыми он восхищался, а Тони расхаживал взад и вперед по террасе, глядя на сверкающие небо и море. Они были поразительно темного ультрамаринового цвета. С северных берегов Средиземного моря мы всегда глядим против солнца, так что синева теряется в блеске солнечного света. Но здесь солнце светило со стороны суши, и свет усиливал, а не ослаблял двойную синеву. Что-то в ней напомнило Тони весеннее небо над римской Кампаньей, и сразу, как только в его уме возник этот образ, Тони с полной уверенностью понял, куда он должен ехать.

Прошло восемь лет с тех пор, как он был в Италии. Тони избегал этой страны, как избегал и Австрии, потому что и та и другая хранили для него воспоминания, слишком болезненные по пережитым им и счастью и печали. Но время шло, и он уж мог опять выносить созерцание Рима. Приятно будет посетить места, которые он видел с Робином в старые дни их дружбы, если только что-нибудь еще сохранилось после перестройки города. Ядовито-насмешливые почитатели Рима говаривали Тони, что двадцатое столетие застало Рим мраморным и, очевидно, намерено оставить его оштукатуренным. Хорошо бы взглянуть на то, что осталось, пока все это еще не снесено. И во всяком случае его идолопоклонническая душа, уставшая от ислама и Уайтхолла, склонится перед резными образами Бернини и Борромини[189]. Да, Рим! На пароходе до Палермо, на пароходе до Неаполя и затем дальше. С предельной ясностью Тони видел в своем воображении коричнево-красный подвижный узор итальянской толпы, поднимающейся и спускающейся по большой мраморной лестнице к Ara Coeli на Рождество, когда разносчики с корзинами раскрашенных детских игрушек сидят на ступенях, как они сидели на ступенях средиземноморских храмов, продавая почти все те же скромные эмблемы, по крайней мере три тысячи лет тому назад…

Когда Тони подошел к своему креслу, Уотертон поднял голову и сказал:

— Я вот нашел место в книге, которое вам будет интересно, оно отмечено карандашом. Оно довольно точно излагает вашу точку зрения, не правда ли?

— Кто этот молодец? — спросил Тони, взяв книгу и взглянув на незнакомое имя и название.

— Один совсем незнаменитый человек, философ времен Флавиев[190].

Тони подумал с удивлением, почему это Уотертон восхищается неизвестными людьми, когда, вероятно, он не читал всех великих, но посмотрел на отмеченное место и прочел: