Все люди — враги

— О милый Тони, нельзя судить о каком-нибудь народе по случайным лакеям иностранных путешественников, хотя их и приходится считать сливками страны.

— Нет. Я не судил бы об Италии по неаполитанским извозчикам, которые всегда снимают шляпу перед Пресвятой Девой и никогда не забудут вас ограбить, чтобы чем-нибудь возместить эту духовную гимнастику. Но, черт подери, кто это предупреждал меня следить за вещами в оба, когда мы посетили бедуинских номадов?

— Знаете, мне жаль, что вы такого низкого мнения об арабах, хотя здесь чистых арабов немного, они все более или менее смешаны с берберами и неграми.

— Я не могу критиковать женщин, потому что мы ни с одной не говорили. Но я сказал уже все, что мог сказать дурного. Я чрезвычайно наслаждался путешествием, и оно выбило у меня из головы некоторые предрассудки и слегка поободрало кору с моего невежества. С одной стороны, эта страна показала мне, насколько искусственно богатство Европы и как безумны все эти газетные проекты сделать весь мир богатым.

— Вам следовало бы быть последним из тех, кто упрекает их в бедности, — сказал Уотертон.

— Я их не упрекаю, я их хвалю! Я считаю философами жителей Тозера, которые три недели занимаются спариванием финиковых пальм, а затем размышляют весь остаток года и даже нанимают номадов для тяжелой работы собирания фиников. Они могли бы сказать с большим правом, чем старый Джонсон: «Сэр, мы в Тозере — философы и заставляем работать за нас этих бирмингемских болванов», потому что, клянусь, больше половины товаров в лавках — французский браммаджем[186].

— Ну, ну, — запротестовал Уотертон, — мы видели кое-какие очаровательные старинные шелка.

— Старинные, — сказал Тони кратко. — Новые товары все плохи и по качеству и по цвету. Джерба была единственным местом, где делают что-то интересное. И вы заметьте, что драгоценности, которые вам так понравились, — деградировавшие византийские, а глиняные горшки — я в таком волнении глядел, как горшечник их делал, — были чисто римские.

— Я рад, что вы нашли хоть что-нибудь, что вам понравилось.

— Не обижайтесь, — сказал Тони. — Мне понравилось многое. Могу сказать, что на меня редко производили такое впечатление человеческие существа, как эти люди, которых мы видели, когда они приезжали из своей пустыни, завернувшись в бурнусы. Что бы они ни потеряли или чего бы они и вовсе не имели, но они сохранили свою мужественность. Их не унизил дешевый индустриализм. Их достоинство и самообладание, даже когда они в лохмотьях, поучительны. И они действительно владеют своей душой. Я всегда буду думать о них и о многих других, кто живет вдали от городов, о людях, которые просиживают так спокойно и сосредоточенно час за часом, без нетерпения или скуки. Я рад, что в мире еще есть такие люди. Я хотел бы скорее обладать их полной уравновешенностью и внутренней гармонией, чем всем богатством всех Рокфеллеров.

Тони не решался говорить Уотертону о других переживаниях, которые затронули его еще глубже. Во время переезда в глубь страны в маленьком ночном поезде из Кайруана он проснулся за два часа до рассвета из-за того, что было неловко спать на скамейке. Несмотря на трубы водяного отопления, в вагоне было холодно. Тони выглянул из окна и немедленно забыл, что ему холодно. Свод неба был ясен и просторен и был наполнен белым лунным светом, разлитым над огромным морем песка цвета львиной шкуры. В белом цвете лунного сияния был желтый оттенок, в желтом цвете песка — белый. Там и сям встречались маленькие заплатки темного кустарника, который в неверном свете очень походил на плавающую морскую траву. Поезд шел медленно и, казалось, осторожно, как корабль, так что получалось впечатление, будто ты плывешь по океану красно-бурого песка под звон желтоватого кристалла. В пять утра надо было пересаживаться в другой поезд, и они долго ждали на разъезде. В противоположность всему тому, что Тони слышал раньше, рассветало очень медленно, и прошел целый час между первым просветом на востоке и появлением красной верхушки солнца над песками. Свет разлился над безлюдной пустыней, но ее молчание было величественно. В течение двух часов поезд шел по глубоким бессолнечным ущельям голых, изборожденных красных скал и затем неожиданно вышел снова на плоский блэд[187]. Раньше путешественники сидели в пальто, подняв воротники и закрыв окна. Теперь вагон наполнился ослепительным золотым солнечным светом, и через пятнадцать минут пассажиры сбросили пальто, шарфы и жилеты, выключили отопление и открыли оба окна. Длинные караваны верблюдов и коричневых кудрявых овец и козлов, которых разводят здесь кочевники, направлялись к колодцам на водопой.