Все люди — враги

— Дайте мне позавтракать, — ответила Ката прозаически. — Я сейчас поднимусь. Все готово?

— Да, молоко стынет.

— Я лечу наверх.

— Ката! — позвал ее Тони, когда она пустилась бежать.

— Да, — ответила она, останавливаясь и оглядываясь.

— Но теперь больше нет никаких — «so muss ich weinen bitterlich».

Ката отрицательно покачала головой и послала ему воздушный поцелуй.

XI

В прохладной темной комнате не было слышно ничего, кроме громкого стрекотания цикад; его ритм был настолько правилен, что ухо бессознательно разнообразило его. Было время дневной сиесты. Лежа рядом с Катой в полудремоте и слушая цикад, Тони подсчитывал дни и недели под аккомпанемент их чир-чир-чир. Он представлял себе, как они сидят утром на деревьях, входит цикада-дирижер, все встают и кланяются: «Доброе утро, джентльмены», «Доброе утро, Herr Никиш[238]», и начинают — чир-чир, чир-чир, чир-чир, и пиликают, как сумасшедшие. Отдавшись своему воображению, он сбился со счета, поэтому пришлось начать с самого начала, а треск цикад в саду тем временем звучал уже как громко плещущий фонтан. Середина мая — значит, они уже пять недель пробыли вместе. Он поднял голову, чтобы взглянуть на Кату, которая, подперев рукой темную голову, лежала спиной к нему. Как чудесны эти линии спины и бедер и согнутой ноги! Они струятся, как источник, превращенный в плоть. Что бы сказали постдарвинисты о причине, заставляющей цикад поднимать такой шум с утра до вечера? Ах да, они трещат, чтобы понравиться самкам. Значит, когда Веласкес писал Рокбайскую Венеру, он старался понравиться миссис Веласкес? Но Ката еще прекраснее. Как эти леди-цикады, должно быть, любят музыку, и как им, должно быть, трудно понравиться! А бедные самцы все лето поют — чир-чир, чир-чир, пока не падают мертвыми от истощения. Когда они находят время для любви? По ночам? Но ночью-то они не поют. И какие разговоры между девушками: «Ты собираешься выйти за Альфонзо, дорогая?» — «Нет, дорогая, он вчера сфальшивил, и я не могу поэтому выйти замуж за него». — «Ну ничего, дорогая, идем и выпьем коктейль из росы».

— Тони.

— Да, моя красавица.

— О чем ты думаешь?

— О тебе и Веласкесе, и сколько времени мы здесь, и о цикадах и фонтанах, и о коктейлях из росы.

— Обо всем сразу?

— Нет, но все это смешано вместе и называется «потоком сознания»[239].

— Для кого коктейли из росы? Для меня? Или для Веласкеса?

— Нет, для бедных самок-цикад, они спиваются с горя, потому что их возлюбленные стрекотали фальшиво и теперь опозорены.

— О Тони, какие печальные истории! Бедные маленькие леди-цикады! Они так и не могут найти для себя возлюбленного?

— Им так надоедает свойственная их племени преданность искусству, что они заводят пылкие романы с древесными лягушками, и тогда им приходится постригаться и идти в лягушечьи монастыри, которые устроены под большими мухоморами.

Ката повернулась на спину, вытянулась, зевнула и подняла колено. «Удивительно, — думал Тони, — как мне хорошо с ней; ведь она всегда изящна, даже в свои наиболее бессознательные мгновения. Не думаю, чтобы в ней было много немецкого».

— Сколько сейчас времени, ваше лордство? — спросила Ката.

— Фрейлейн Катарина, разве я не говорил вам, что слово «лордство» не употребляется?

— Да, ваше лордство.

— Без десяти четыре, дорогая. Однажды мне пришлось пойти пить чай к одному старику, который только что получил первый титул. Служанка внесла чай, когда жены не было в комнате. Он окинул служанку грозным взором и сказал низким торжественным голосом: «Сообщите ее милости, что чай подан». И бедная служанка, которая нервничала как невеста, пропищала: «Да, ваше лордство». Он был в ярости. Наверное, они муштровали ее много дней и перестарались.

— Я не знала, что в Англии вы тоже разводите эту герргехеймратскую[240] галиматью, — сказала Ката, вставая с постели и приоткрывая ставень. Ее тело внезапно стало бело-золотой статуей в луче солнца.

— Какие загорелые у тебя лицо, и руки, и лодыжки, Ката!

— Да, — сказала Ката, грациозно поворачиваясь перед зеркалом. — Я похожа на игрушечных свинок, белых с черными пятнами, не правда ли?

— О, что за богохульство! Почему у тебя такое гладкое и белое тело?

— Я вылупилась из яйца среди гиацинтов. Ты мне сказал это, иначе я бы не знала. Я хочу пить.

— Пойдем и съедим cassata alia siciliana в кафе, а потом потихоньку пойдем к нашему бассейну.

— О да, это будет чудесно. Кто выдумал cassata, Тони? Это, наверное, был удивительный человек.

— Это был сицилийский поэт при дворе Фридриха Второго, — ответил Тони, тут же на месте сочиняя. — Его мать была сарацинская эмирша, а отец — норманнский рыцарь. И он влюбился в девушку Византии, которая объедалась мороженым, как некоторые другие дамы. И однажды она сказала ему: «Ты всегда поешь о моих глазах, и волосах, и руках, — почему ты хоть раз не сделаешь чего-нибудь практического? Я не допущу тебя к моей постели, пока ты не изобретешь мороженого, такого же замечательного, как я сама, если верить твоим словам». Поэтому он ушел и выдумал cassata alia siciliana.