Все люди — враги

— Может быть, — возразила Ката, смеясь над его горячностью, — ты бы не так яростно нападал, если бы лучше знал о современном социализме. Он стремится не к порабощению, как ты себе представляешь, а к удовлетворению жизненных потребностей всего человечества, вместо того чтобы это было достоянием меньшинства. А освободив людей от борьбы за существование, он тем самым и даст им возможность вести ту жизнь, о которой ты мечтаешь, — жизнь чувств, разума, сердца, словом — всего.

— Я этому не верю, — продолжал упорствовать Тони. — И, бога ради, Ката, дорогая, не пытайся сделать из меня социального реформатора! Вся прелесть жизни заключается в неожиданном. Кто знает, что с нами будет через два-три года, — правда, мы знаем, что будем вместе! А социализм из жизни исключит всякую неожиданность. Это идеал для людей, лишенных фантазии. Я знаю, что в человеческом обществе дела обстоят плохо; я знаю, что всеми нами в большей или меньшей степени правят богатые подлецы. Но ты не создашь индивидуального счастья коллективной организацией или какой бы то ни было социальной структурой, основанной на отвлеченностях. Когда я говорю: «Англия счастлива» — я говорю то, чего нет. Ведь нет такого существа, которое называлось бы «Англия». Есть остров, некоторые части его очень красивы. И есть англичане. Скажи я: «Все англичане счастливы», — я изреку явную ложь, но по крайней мере я выскажу нечто определенное. Давай отрешимся от отвлеченностей — их не существует. Я согласен, что у нас есть обязанности, но я не верю, что человек обязан пытаться устроить жизнь других людей в соответствии с какими-то отвлеченными принципами, как бы доброжелательны и возвышенны они ни казались. Я не верю в попытки преобразования мира. Для меня важно прожить свою собственную жизнь как можно полнее. Если я могу «усовершенствовать» самого себя, то уже этим самым я несколько способствую преобразованию человечества. Мое отношение к красоте и величию вселенной — мое личное дело, моя религия, если хочешь. А что касается моего долга по отношению к другим, то это долг по отношению к определенным людям, а не к человечеству вообще. И люди не могут быть коллективно счастливы, если индивидуально они станут ничтожествами, скучными и посредственными, какими они будут при социализме.

Он думал, что убедил ее, но Ката слегка покачала головой и переменила тему беседы. Она навела Тони на разговор об английской поэзии, а затем, будучи, как немка, немного сентиментальной, стала учить его немецкому четверостишию, которое он должен будет повторять, когда вспомнит о ней:

Wenn ich in deine Augen seh,
So schwindet all mein Leid und Weh;
Doch wenn ich kusse deinen Mund —
So werd ich ganz und gar gesund[91].

В течение нескольких дней Антони пребывал в состоянии безмятежного счастья. Ему казалось, будто он достиг кульминационной точки своих мечтаний, вершины горы на островке своего душевного мира, и там обнаружил, что может чудесным образом идти вперед прямо по воздуху и жить в солнечной лазури. Его ощущения никогда еще не были такими острыми, такими непосредственно яркими, и создаваемые ими многогранные образы, казалось, содержали в себе целый ряд восприятий, словно они не только были реальны сами по себе, но и являлись символами более отдаленных реальностей. В хлебе и вине он вкушал солнечный свет и дождь, крепкое зерно пшеницы и тугую мякоть винограда, благоухание чистой земли. Ароматы садов и вольных солнечных просторов за ними воскрешали, период за периодом, его собственную жизнь и связывали впечатления настоящего дня с переживаниями на террасе в Вайнхаузе; и все это было настолько отчетливо, что аромат лимонных деревьев в цвету и молодого ракитника всю жизнь ассоциировался для него с островом Эя. Он просыпался рано, и чистая, розовато-алая заря, такая ясная, что она казалась прозрачной водой, слегка подкрашенной яркими красками, пение птиц, резкие очертания гор и деревьев, цельные и четкие, как линии японской гравюры, — все это походило на картину сотворения начала мира. Народы, живущие на берегах Средиземного моря, выразили это ощущение, создав миф о том, что заря одарила своего возлюбленного бессмертием. Розоперстая… это звучало для него раньше простым поэтическим тропом, пока он сам не увидел ее.

Живя так, за пределами своего «я», он совершенно не анализировал своих собственных чувств. Лишь впоследствии ему показалось странным, что в те дни он даже не испытывал желания большей физической близости с Катариной. Однако им руководил правильный инстинкт: надо пережить зарю, прежде чем приветствовать солнце.