Все люди — враги

Служанка вошла с подносом, и, сделав над собой неимоверное усилие, Тони улыбнулся ей и преувеличенно любезным тоном пожелал доброго утра. Не отвечая, она со стуком поставила поднос на стол и вышла, громко хлопнув дверью. Чай был слабый, поджаренный хлеб холодный и черствый и, очевидно, намазан маргарином. Тони попытался соскоблить эту дрянь, но она слишком глубоко впиталась. Откусив кусочек, от чего его чуть было не стошнило, он отставил хлеб и выпил жидкий чай, без молока, разбавив его водкой. Отвратительная, но успокаивающая смесь. Окончив, он выставил поднос за дверь, чтобы его больше не беспокоили, и снова уселся в раздумье у огня. Значит, вот каков мир, которого люди так страстно жаждали! Вопреки всем своим убеждениям он почти испытывал желание, чтобы вошел вестовой с его снаряжением и сказал: «Через полчаса выходим на позицию, сэр». Он понял, что бездействие и скука более смертельные враги, чем страдание…

Снова послышался стук, и служанка просунула голову в дверь.

— Можно мне убрать комнату, сэр?

— Нет, нет, спасибо, — крикнул он исступленно. — Мне… мне надо… писать письма. Я сам уберу комнату.

Голова фыркнула, и дверь опять захлопнулась. Оставшись один, Тони снова погрузился в мрачную апатию. Как он ни старался, он не мог придумать себе какое-нибудь занятие. Ему не хотелось ни выходить на улицу, ни оставаться дома, у него не хватало даже энергии, чтобы умыться, одеться и побриться, несмотря на отвратительное ощущение грязи и на головную боль от спертого воздуха. Он продолжал курить, хотя язык у него уже болел от бесчисленного количества трубок, выкуренных за ночь. Он стал играть в крестики и нули на листке блокнота, сосчитал число букв на странице какой-то книги, сделал по памяти набросок Пантеона, но вскоре вернулся к прежним развлечениям — садился, когда уставал бродить по комнате, и бродил по комнате, когда уставал сидеть. Он взглянул на часы — одиннадцать. Прошло восемь часов с тех пор, как он проснулся от кошмара, — восемь часов, более тягостных, чем самые тягостные часы, проведенные в худшем окопе или в воронке от снаряда. Время — мираж, оно сокращается, когда человек счастлив, и растягивается, когда он страдает. Двадцать пять лет от роду. Он с горечью подумал, что ему предстоит прожить еще тридцать-сорок лет, наполненных такими же часами. Ему захотелось незаметно пробраться в садик.

В дверь снова постучались, на этот раз более мягко.

— Войдите, — сердито крикнул Тони, добавив про себя: «убирайтесь».

Он вскочил на ноги, с удивлением увидев входившую Маргарет. На ней была новая шуба, с большим меховым воротником и меховой оторочкой, высокие ботинки на шнурках, перчатки на меху и новая, со вкусом выбранная шляпа. Собственно говоря, выбор ее был во всем удачен, за исключением момента прихода. Прелестны были ее ясный, безмятежный взор и нежный цвет лица, разрумянившегося от прогулки по морозу. Тони не мог отрицать ее свежести и обаяния, но, глядя на нее, еще острее почувствовал, что он неумыт, небрит и от него нехорошо пахнет. Своим первым, непосредственным замечанием Маргарет невольно подчеркнула это:

— О Тони, как здесь невыносимо жарко и душно.

— Простите, — ответил он натянуто, — я не знал, что вы придете.

Он выключил газ, затем открыл дверь в ванную комнату и окно.

— Сейчас станет свежее, — сказал он, вернувшись из ванной, и прибавил не особенно любезно: — Может, вы снимете пальто и шляпку и присядете?

Маргарет, очевидно, решила быть особенно кроткой. Не обращая внимания на его холодный тон, она сняла перчатки и позволила, чтобы Тони снял с нее пальто и повесил его вместе со шляпой. Она села, и Тони заметил, что и платье на ней новое. Он еще больше нахмурился. Одним из многих отклонений, так странно обезобразивших за войну его характер, было почти что пуританское отвращение к женской роскоши. Прежде он не только считал вполне естественным, что женщина одевается как можно изящнее, но и любил смотреть на это. Теперь это вызывало в нем раздражение. Он запахнулся в свою грязную, старую шинель и сидел, невольно злясь на Маргарет и испытывая к ней почти бессознательную враждебность, как раненый зверь, когда кто-нибудь хочет оказать ему помощь.

Маргарет весело болтала и смеялась, пока ему не пришла в голову злая мысль, что она, вероятно, считает свое посещение благим делом — пришла, мол, развлечь утомленного воина, пережившего внутренний крах.

* * *

В этот момент послышался шорох на полу, и под дверь кто-то просунул три письма. Тони поднял их и положил, не вскрывая, на каминную доску, рядом со своим письмом к Кате, которое быстро повернул лицевой стороной книзу, — однако Маргарет уже успела прочесть адрес. Она воздержалась от всяких замечаний, но обиженно улыбнулась и сказала снисходительно-ласковым тоном, от которого Тони покоробило:

— Если хотите, пожалуйста, читайте, Тони. Отбросьте глупые условности!