Все люди — враги

Тони задумался над этим утверждением, ибо он сам испытывал сильное влечение противиться злу и нетерпимо относился к неизменному существованию этого зла, когда упразднение его казалось таким легким. Не противься злому. Другими словами, пусть все поступают как порядочные люди, и зло само собою исчезнет. Но исчезнет ли оно? Во всяком случае ведь не я создал мир. Мысли Тони перешли на беседу с Уотертоном относительно нежелания стать частью индустриальной машины. Ему пришло в голову, что раз он оправдывал свое участие в машине войны из соображений сочувствия к человеку и чувства товарищества, то, логически рассуждая, он должен был бы записаться и на службу к индустриальной машине. Ведь там вербовка идет уже с давних времен, и борьба никогда не прекращается. Если верно, что гражданское население извлекло выгоду из труда и лишений солдат, то еще более верно, что избежавшие индустриальной машины извлекают пользу из труда и страданий других. Ему стало не по себе от дилеммы, которую он сам же для себя создал. Аналогия казалась полной, даже если не соглашаться с тем, что принципиальный отказ от индустриализма так же опасен, как и принципиальный отказ от войны. На него самого это положение не распространялось — ведь он должен унаследовать от отца то, что явится денежным эквивалентом, дающим освобождение от службы.

Антони медленно ходил взад и вперед по комнате, набивая снова и снова трубку и предаваясь размышлениям. Или, вернее, он позволил возникшей проблеме все глубже и глубже проникать в его сознание, зная, что она снова выплывет. Он отбросил вопрос о военной службе — это дело прошлого, и он давно уже решил, что не пойдет опять на войну, — теперь он может отказаться с чистой совестью. Но второй вопрос его терзал. Тони чувствовал всеми фибрами своей души, что если Робин установит диктатуру пролетариата и попытается силой заставить его работать, он сбежит за границу, если это будет возможно, если же нет, он скорее предпочтет, чтобы его расстреляли, чем поработили. Он долго бродил по комнате, затем вернулся к своему креслу, одолеваемый роем полусформулированных мыслей и неясных чувств. Наконец он взял большой блокнот и стал писать:

«Дорогая Ката, я не получил ответа на свое последнее письмо и сейчас пишу просто наудачу. Больше не стану писать, если не получу ответа. Зачем развлекать почтовых цензоров?

Я все еще в Лондоне, все еще стараюсь получить паспорт и все еще далек от цели. Говорят, мирный договор будет на днях подписан, и я от души надеюсь, что это будет означать возврат к здоровой и приличной жизни. Последние несколько лет были дьявольски мучительны, и, конечно, они были для тебя еще хуже, чем для нас. Когда я тебя увижу — только бы эта минута настала! — я буду чувствовать себя виноватым перед тобой за эту отвратительную блокаду. А ведь те самые люди, которые устраивали блокаду, больше всех возмущались тем, что война ведется с женщинами и детьми!

Я недавно познакомился с человеком, принадлежащим к высшим чинам британской гражданской администрации. Он еще совсем молод и играл слишком большую роль, чтобы идти на фронт. Его зовут Уолтер Картрайт, и он считает Британскую империю божественным проявлением высшей мудрости, а гражданскую службу — мозгом империи. Я не спорю с ним, я просто слушаю. Я стал терпеливым, дорогая Ката, а может быть, если тебе угодно, и чуточку склонным к лицемерию. Во всяком случае я постараюсь извлечь из него пользу для получения паспорта и нужных разрешений и виз, не знаю чего там еще! Мне неприятно это делать в особенности потому, что меня познакомила с ним Маргарет, но для меня война еще продолжается. Война между мной и моим дражайшим Отечеством за мою свободу и счастье, и, надеюсь, и за твое тоже.

На днях между мной и Маргарет произошла мучительнейшая сцена, которая меня потрясла и оставила во мне подозрение (может быть, несправедливое), что Маргарет хочет заставить меня дать ей ребенка. Понимаешь, какая бы тут вышла неразрешимая путаница! Однако если у нее и был такой план, то он ей не удался. После этого я видел ее всего лишь один раз, и то в обществе чужих людей; она отнеслась ко мне с вежливым безразличием. Все это весьма странно и неприятно.

Помнишь ли ты Робина? Я говорил о нем на Эе — это юноша, с которым я был в Риме. Я встретился с ним сегодня, впервые после войны. Он напал на меня за то, что я воевал, — быть может, и справедливо, — а также за то, что я не примыкаю к его революционным замыслам. Это все довольно тягостно, тем более что я к нему очень хорошо относился. Но мне так бесконечно, бесконечно опротивели все эти замыслы и заговоры, имеющие в виду военизированный ввод людей в царство предполагаемого счастья. С меня хватит всяких военизирований на всю мою жизнь, и я только прошу, чтобы меня оставили в покое.