Все люди — враги

— Вашей совести! — злобно крикнул Робин. — Что вы хотите сказать? Как могла ваша совесть позволить вам поддерживать богачей — всю эту мерзкую свору?

Тони колебался и взглянул на папиросу Уотертона, чуть-чуть подпрыгивавшую в его пальцах, которые едва заметно дрожали. Робин не заметил этой дрожи, но Тони знал, что Уотертон не избавится от нее до самой могилы, он знал также, что после аварии самолета жизнь Уотертона превратилась в своего рода ежедневный поединок со смертью.

— Вот что я могу вам только сказать, — начал он спокойно. — В первые месяцы войны я однажды около полуночи возвращался на квартиру отца. На одной из боковых улиц мне повстречалась рота территориальных войск, шедшая на станцию, чтобы сесть в поезд. Может быть, они отправлялись в лагерь, а может быть — на фронт. Большинство из них были еще совсем мальчики. Никто не остановился, чтобы взглянуть на них, кроме меня. Они свистели, а позади отряда медленно двигался старомодный фургон Красного Креста. Не знаю почему, но эта маленькая процессия была одной из самых печальных и трогательных, которые мне случалось когда-либо видеть. Казалось, она совершенно перевернула меня. Мне захотелось потихоньку замешаться в ряды и пойти с ними, куда бы ни лежал их путь. Я этого сделать не мог; но глубоко в душе я почувствовал, что, каков бы ни был мой отвлеченный долг как просвещенного члена общества, мой непреодолимый человеческий импульс — идти с ними и разделять их судьбу.

— Ба! — воскликнул Робин. — Какая сентиментальная чепуха!

Тони глядел на жирные трещины стола, пока говорил. Когда он поднял голову, его глаза случайно встретились с глазами Уотертона, и выражение, которое он в них уловил, вполне вознаградило его за все уколы, причиненные ему язвительным презрением Робина.

— У меня не было таких благородных чувств, — сказал с добродушной иронией Уотертон, стараясь привлечь внимание Робина к себе. — Я пошел на войну, потому что был без работы и хотел летать.

Робин задумался и, казалось, не слышал замечания Уотертона. Тони тоже молчал, размышляя о том, как бы ему перевести разговор на какую-нибудь менее полемическую тему, но Робин прервал его.

— Что вы намерены теперь делать, Тони? Собираетесь ли тратить свою жизнь по-любительски, как и прежде?

— Я не считаю наши совместные дни в Риме зря потраченными, Робин, — ответил Тони, чувствуя себя задетым и в то же время взывая к старой дружбе. — Это был один из самых счастливых периодов моей жизни, и вы тоже, по-видимому, были счастливы. Никогда не забуду того чудесного завтрака вместе с вами под вьющимся виноградом. Вышла ли в свет книга, которую вы тогда писали? Я почти ничего не читал все эти годы.

Робин нахмурился.

— То был период нашей незрелости, — сказал он. — Хотя мне кажется, я глубже воспринимал действительность, чем вы. Теперь мы должны приняться за дело, преследуя лишь одну определенную цель.

— Какую цель?

— Свержение всего этого буржуазного строя, — сказал Робин с выражением жестокой ненависти в глазах. — Мы должны работать в контакте с русскими и установить диктатуру пролетариата.

— А как это осуществить?

— Проповедуя и подготовляя классовую войну. Я бросил писать романы — их читает одна лишь буржуазия — и посвящаю все свое время чтению докладов и писанию статей для одного-двух левых журналов.

— Мне кажется весьма нелогичным возражать против национальной войны и проповедовать войну классовую, — с сомнением сказал Тони.

— Это совершенно различные вещи, — огрызнулся Робин. — Одна велась, чтобы поработить народ, другая должна будет освободить его.

— Я противник кровопролития и насилия. Ведь нам придется спровадить на тот свет половину Англии. Но скажите нам, что вы собираетесь делать?

— Вы должны приходить на наши митинги. Завтра вечером состоится один. Вы тоже придете? — добавил он, довольно нелюбезно обращаясь к Уотертону.

— Пожалуй что нет, — ответил Уотертон благодушно, но решительно. — Спасибо, но думаю, что не приду. Я видел очень много политических митингов, и они меня больше не интересуют.

Робин отвернулся от него с нескрываемым отвращением и стал нарочито обращаться к одному Тони. Тони некоторое время слушал и затем решил, что ему неудобно больше просить Уотертона продолжать сносить эти злобные плевки, он взглянул на часы, встал и сказал, что пора уходить. Тони уплатил за чай, и они дошли вместе с Робином до его квартиры. У двери Робин спросил:

— Вы придете на митинг? Я обещал привести вас как возможного единомышленника.

— Мне кажется, вы бы лучше не давали обещаний относительно меня, — ответил Тони как можно спокойнее. — К сожалению, я не смогу прийти завтра. Я обещал провести вечер с отцом.

— О, вы безнадежны! — грубо сказал Робин. — Бесхребетный, и я сказал бы даже — и безмозглый тоже! Прощайте.

Уотертон и Тони шли некоторое время молча, пока не дошли до моста. До захода солнца оставалось еще часа два, и Тони сказал:

— Мне хотелось бы пройтись, чтобы очистить легкие и горло от запаха этой омерзительной чайной. Вы согласны дойти пешком до Теддингтона? Оттуда мы можем вернуться поездом.

— Разумеется. Идем!