Все люди — враги

Как бы мне хотелось знать хоть частичку твоей жизни, чтобы я мог поговорить о тебе! Изложение своих надежд в пустое пространство кажется таким смешным занятием, а я ничего, совершенно ничего не знаю о тебе. Если каким-нибудь чудом ты получишь это письмо, сообщи мне хоть что-нибудь о себе, но прежде всего извести меня, где я могу тебя найти. Я приеду к тебе, как только это будет в пределах человеческой возможности.

Ката, милая! Это письмо почти несомненно будет читаться цензорами, а потому на этом и закончу, прибавлю лишь, что я ничего не забыл и все еще живу воспоминаниями о наших днях на Эе. Всегда, всегда,

Тони».

Заклеив и надписав конверт, Тони написал кратко и ясно Уолтеру Картрайту, сообщив о своих стараниях получить паспорт и разрешение для проезда в Австрию, и просил у Уолтера содействия. Он наклеил марки на оба письма и опустил их в почтовый ящик, прежде чем лег спать. На обратном пути он задержался ненадолго недалеко от своей улицы в большом сквере, засаженном деревьями. Огороженный сад выглядел темным и таинственным, и молодые листья мягко шелестели на вечернем ветру. Отдаленный грохот уличного движения напоминал шум большого водопада, и Тони почувствовал себя исцеленным этой тьмой и молчанием. Он не уходил отсюда, пока не появилась с шумом из-за угла компания мужчин и женщин, сплошь пьяная, и не убила таинственности тишины разноголосыми криками и звонким истерическим хохотом.

VI

После обеда, в день официального объявления мира, Антони вышел один на улицу, без всякой определенной цели, кроме лишь смутного ощущения, что каждому следует присутствовать на праздновании исторических событий. По причинам, от него не зависящим, ему не удалось принять участие в торжествах, устроенных в ночь объявления перемирия и сопровождавшихся неподдельным весельем, о чем ему много рассказывали Маргарет и другие. Тони чувствовал, что он будет безгранично рад принять участие хоть в маленьком неподдельном веселье.

Он направился к Трафальгарской площади, которая является как бы неизменным центром всяких сцен в дни национальных потрясений, но не заметил ничего особенного на боковых улицах, за исключением отсутствия экипажного движения. Выйдя на одну из главных улиц, он остановился. С востока на запад непрерывным потоком шли темные, молчаливые фигуры, безмолвные, без смеха, просто двигавшиеся, как темная, бесшумная вода, вдоль плохо освещенной улицы. Минуты проходили за минутами, а Тони все стоял, глядя на этот поток потоков темных людей, молча проходивших мимо, в образцовом порядке, в полном молчании, и таких же бесконечно мрачных, как сама смерть. Они выделяли из себя унылую безнадежность, свойственную бесцельной толпе. Они тоже пришли принять участие в «неподдельном веселье», а его-то, по-видимому, и не было! И все же поток набегал за потоком, без слов и без всякого оживления, просто проносясь мимо, — страшное, леденящее зрелище! Не слышно было никаких звуков, кроме шороха и шарканья ног да гудков автомобильных рожков.

Он невольно присоединился к этому мрачному триумфальному маршу, тотчас же охваченный ощущением тесноты и пленения, которое возникает, когда человека плотно окружает безличная масса. Запах толпы заставил его предположить, что недостаток мыла все еще остро чувствуется. С некоторым трудом ему удалось, наконец, добраться до площади Пиккадилли. Здесь толпа была гуще и несколько оживленнее, тут было больше света, и несколько такси, переполненных молодыми мужчинами и женщинами, старались создать неподдельное веселье. По-видимому, они надеялись достигнуть этого при помощи северного Вакха, который не украшает своих волос виноградными листьями. Тони немного постоял здесь, с надеждой глядя на все это, но тут огромный сапог опустился весьма чувствительно на пальцы его ноги, а маленький, вероятно женский и, несомненно, острый локоток угодил ему прямо в то место, где бьется сердце. Он с трудом выбрался из толпы и побрел домой по тусклым боковым улицам. С одного перекрестка он видел темные потоки людей, все еще двигавшиеся на запад. Подходя к своему дому, на углу, он внезапно столкнулся с юношей, лет восемнадцати, поддерживавшим очень хорошенькую девушку, которой не могло быть больше шестнадцати лет. Одной рукой она уцепилась за железную решетку, а за другую ее держал юноша, который говорил:

— Перестань безобразничать, Лиль, перестань безобразничать!

Девушку страшно рвало, и она стонала.

— Перестань безобразничать, Лиль!

Тони наблюдал за ними украдкой, на расстоянии нескольких шагов, не зная, следует ли ему вмешаться или же попробовать позвать на помощь. Девушке стало как будто лучше, и она жалобно захныкала:

— Зачем ты заставил меня выпить столько джина, Берт?

— Ах, перестань же безобразничать! — был ответ.

Тони пошел дальше. Ну, ясно — напились вдрызг!

Все это действовало довольно угнетающе.