Все люди — враги

Одно было несомненно — и он не мог не признать этого, — его отношения с Маргарет никогда не были совершенными, никогда не являлись тем полным освобождением и крайним самозабвением, которые он испытал с Катой. Маргарет никогда, никогда не могла быть для него тем товарищем, которым была Ката. В бесчисленных мелких склонностях и вкусах, из которых создается ткань будничной жизни, они с Маргарет так часто были несозвучны друг другу. Он вовсе не требовал, чтобы она всегда соглашалась с ним или являлась бы простым его отражением. Наоборот! Но когда у них с Катой возникало какое-нибудь разногласие, Тони всегда чувствовал, что она понимает и учитывает его точку зрения, что ее суждение идет параллельно его собственному, между тем как Маргарет либо совершенно не считалась с его мнением, либо судила, руководствуясь слепым пристрастием. Другими словами, можно сказать, что Маргарет живет для обычных буржуазных ценностей, а Ката — нет. Конечно, он был не прав, считая Маргарет бесстрастной, но вместе с тем инстинкт подсказывал ему, что она пользуется своим телом, чтобы подавить и покорить его волю, а не для того, чтобы способствовать расцвету их чувств. Совсем иначе было с Катой! Никогда никакого желания «amari aliquid»[112], никаких подозрений и разочарований. И все же ему приходилось мысленно спрашивать себя: вполне ли справедливо это сравнение? Он провел с Катой всего несколько недель самого счастливого и яркого периода своей жизни в прекрасном окружении, под вечным солнцем, — и вот сквозь трещины в развалинах замка ему почудилось синее, безоблачное небо, рощи земляничных и оливковых деревьев, величественные, заостренные вершины гор и глубокие, безмятежные воды, омывающие берега Эи. Маргарет была неразрывно связана с унылым одиночеством Лондона, с гнетом и мукой войны. Тони спрашивал себя, не любит ли он воображаемую Кату, видя ее теперь издалека, в идеализированном царстве юности и счастья, сквозь голые своды военных лет?

Терзаемый этими мыслями и тысячами им подобных, столь же неразрешимых и мучительных, он проводил нескончаемые часы ожидания. Ему казалось, что вся его жизнь превратилась лишь в одно — в ожидание. Все остальное было нереальным и пустым, как надписи на вокзалах, которые читаешь, чтобы скоротать время до прихода поезда. Все его существо было объято смятением и болью, а он должен был ждать, ждать милости правителей мира, пока они не соблаговолят разрешить смиренному англичанину поехать разыскивать свою возлюбленную, в которой, изволите ли видеть, он будто бы нуждается! А пока что великие мира сего разъясняют, как много они делают для всеобщего блага. «Ничтожества! — прошептал Тони. — Что нам в этих громких словах?» Он был ослеплен приливом крови, в неистовой ярости при мысли об идиотской коллективной алчности, глупости и подлости, сжигающих весь мир наподобие гигантских огнеметов. «К черту правительства, славу, нации, парламенты, королей промышленности, владычество торговли, красные флаги, полосатые флаги и пятнистые флаги — к черту их всех! Наша национальная честь под угрозой? Ну и что ж, пожалуйста, пусть она будет под угрозой — кого это интересует?! Мертвящая схоластика…»

Он рассмеялся и закурил трубку, глядя на овец, пощипывающих мягкую траву и, по-видимому, не ведающих, что мир полон мясников.

Когда Тони удавалось избавляться от этих мучительных дум, он с наслаждением гулял и впервые за много лет начал снова проникаться невыразимым блаженством уединения, красотой природы. Он любил обширную, поросшую вереском равнину, которая тянулась к северу и востоку от Найн Барроу Доун, пучки жестких трав среди коричневой болотистой воды, белый ковыль и заросли нежных голубых горчанок, которых до этого он никогда не видел дикорастущими. Он останавливался в деревнях, особенно в Уорт Малтраверс, с ее своеобразным обликом старины и примитивности, заглядывал в старую часовенку у Сент-Алделмс-Хэда и с неизменным удовольствием вступал на длинную, обрамленную ежевикой дорожку, пересекавшую Уорбарроу Доун, с его бесконечной перспективой суши и моря. Его ледяная апатия слегка оттаивала от соприкосновения с этой кроткой землей, которая, как он знал, будет рано или поздно обречена на эксплуатацию, но в это время еще сохраняла свое благородное достоинство, — то была земля, обитаемая в течение многих поколений, созвучная человеку, а не насильственно покоренная и ограбленная им. «Бараки большого пехотного лагеря в Уорхэме и танкового корпуса к югу от Уула олицетворяют собой авангард неизбежного, — подумал Тони, — как легко мы миримся с уничтожением основных и незаменимых частиц, как мало мы действительно любим! Но не надо искусственного сохранения, не надо самодовольного разглагольствования о красоте. Пусть все идет своим чередом. Дайте дорогу танкам, расчищайте место для лагерей! Если вы миритесь со слепым перепроизводством и доходами от машин, то причитать над уничтожением «красивых уголков природы» — просто плаксивое лицемерие».