Все люди — враги

Антони взглянул на круглое, очень красивое лицо мальчика, на его волосы цвета конопли и не слишком умные голубые глаза, хмуро глядевшие на него, и промолчал. Зачем, в самом деле, Харольду Марслэнду думать, что в мире не все обстоит благополучно? Он ничего не потерял из-за войны — наоборот, состояние его семьи колоссально увеличилось благодаря ей. Харольд знает, что из школы он поступит в университет, а затем, после года или двух, проведенных за границей, вступит в дело, управляемое его отцом, с уверенностью стать его преемником. Почти все, с кем он встречается, оказывают ему уважение, приличествующее наследнику, — общество метафорически обнажает голову перед субстанцией денег. Всякие дорогие игрушки будут к его услугам, а с такими глазами и лбом едва ли он будет когда-либо снедаем любовью к недосягаемому. Женщины не преминут открыть в нем таланты, и он живо промотает свое состояние. Ну, право, как может что-либо обстоять неблагополучно в таком мире?

Через несколько дней Тони с удивлением и прискорбием обнаружил, что все эти юнцы отнюдь не такие толстокожие, чтобы не ведать страданий, и не столь беззаботны, как ему показалось. Тони и Джульен, брат Маргарет, совершили поездку по железной дороге, намереваясь вернуться в Корфе пешком вдоль берега. Они забыли о танкистах в Ууле, а потому, по предложению сторожевого охранения, были вынуждены повернуть обратно. Еще одно напоминание о той свободе, за которую они сражались. Тони в течение нескольких минут обменивался с сержантом воспоминаниями о войне, надеясь, что тот пропустит его как бывшего офицера, но вскоре убедился, что стал для него уже заурядным «шпаком».

Когда они шли обратно к большой дороге (что составило огромный крюк), юноша сказал:

— Я бы хотел побывать на войне.

— Не говорите этого! — воскликнул Тони. — Для вас большая удача, что вы там не были. Если вы молитесь, каждый вечер благодарите Бога за то, что вы не попали туда.

— Нет, — упрямо повторил Джульен, — я бы хотел побывать там. Мне бы хотелось побеседовать с этим человеком, как вы с ним беседовали.

— Что за странная претензия? Я ведь только пытался подъехать к нему, чтобы он пропустил нас.

— И все же вас нечто объединяло с ним. Под конец он держался гораздо почтительнее. Ах, как я вам завидую!

Тони был поражен. Завидовать им, завидовать человеку, доведенному до того, что он решил выбросить патроны от своего револьвера, чтобы избегнуть соблазна в тяжелую минуту?

— Ваши слова для меня лестны, — сказал он иронически, — но я не совсем понимаю, чему тут можно завидовать.

— Ах, очень многому! Вы были очевидцами и участниками великих событий и приобрели чувство товарищества, которое связало вас друг с другом на всю остальную жизнь. А что приобрели мы? Ничего. Вы не знаете, Антони, что творилось у нас в школе эти последние два года. В конце каждого семестра уход старших учеников в кадетские батальоны. Все новые и новые списки погибших. Вся наша жизнь сводилась к ожиданию того дня, когда и нас призовут. Я уже стал подумывать, как бы мне сбежать из школы и поступить рядовым, лишь бы избавиться от этой мучительной неопределенности. А затем вдруг, после того как мы в течение целых месяцев и лет ни днем ни ночью не могли думать ни о чем другом, наступило перемирие, и мы не понадобились. Мысленно мы приготовились к смерти, но даже и смерти мы не понадобились.

Он отвернулся, чтобы скрыть дрожание губ. Антони был тронут и вместе с тем смущен. Некоторое время они шли молча. Увидев, что к Джульену вернулось самообладание, Тони осторожно сказал:

— Теперь я понимаю. Раньше мне это не приходило в голову. Вы, конечно, должны испытывать чувство опустошенности и упадка. Но, видите ли, независимо от того, служили ли мы в армии или нет, мы все более или менее увязли в одном болоте. И мы должны помочь друг другу, глядя вперед и не размышляя слишком много о прежних горестях. Если мы станем слишком много думать о погибших, мы лишимся рассудка. Не печальтесь о том, что у вас на груди не красуются эти ленточки: еще предстоит совершить деяния, гораздо более великие, чем война. Каждый из нас может чего-нибудь достигнуть, спокойно работая в своей области, разумеется, если он не будет питать чрезмерных надежд и предъявлять чрезмерные требования.

— В самом деле? — сказал Джульен.

Тони взглянул на него с любопытством и беспокойством, не зная, убедил ли он его или же не произвел на него никакого впечатления. После своего порыва юноша стал очень сдержанным и необщительным, замкнувшись в стенах собственных страданий. Тони вздохнул, досадуя на самого себя за свое бессилие, но не желая домогаться откровенности и не стремясь к поучениям. Вскоре они заговорили о посторонних предметах, и Тони ощутил горечь поражения. Когда они расставались на станции Уорхэм, Джульен нерешительно сказал:

— Я вам благодарен за ваши слова, Антони. Я о них подумаю. С вашей стороны было благородно, что вы не посмеялись надо мной.

— Смеяться над вами! Боже мой, Джульен, ведь тут не над чем смеяться! Я желал бы действительно помочь вам чем-нибудь.